Теперь скажу несколько слов об одном самом странном, самомлюбопытном и самом жалком человеке из всех, которых когда-либо мне случалосьвстречать. Потому говорю о нем теперь, именно в этом месте моих записок, что досамой этой эпохи я почти не обращала на него никакого внимания, – так все,касавшееся Покровского, стало для меня вдруг занимательно!

У нас в доме являлся иногда старичок, запачканный, дурноодетый, маленький, седенький, мешковатый, неловкий, одним словом странныйдонельзя. С первого взгляда на него можно было подумать, что он как будточего-то стыдится, как будто ему себя самого совестно. Оттого он все как-тоежился, как-то кривлялся; такие ухватки, ужимки были у него, что можно было,почти не ошибаясь, заключить, что он не в своем уме. Придет, бывало, к нам дастоит в сенях у стеклянных дверей и в дом войти не смеет. Кто из нас мимопройдет – я или Саша, или из слуг, кого он знал подобрее к нему, – то он сейчасмашет, манит к себе, делает разные знаки, и разве только когда кивнешь емуголовою и позовешь его – условный знак, что в доме нет никого постороннего и чтоему можно войти, когда ему угодно, – только тогда старик тихонько отворялдверь, радостно улыбался, потирал руки от удовольствия и на цыпочках прямоотправлялся в комнату Покровского. Это был его отец.

Потом я узнала подробно всю историю этого бедного старика.Он когда-то где-то служил, был без малейших способностей и занимал самоепоследнее, самое незначительное место на службе. Когда умерла первая его жена(мать студента Покровского), то он вздумал жениться во второй раз, и женился намещанке. При новой жене в доме все пошло вверх дном; никому житья от нее нестало; она всех к рукам прибрала. Студент Покровский был тогда еще ребенком,лет десяти. Мачеха его возненавидела. Но маленькому Покровскомублагоприятствовала судьба. Помещик Быков, знавший чиновника Покровского ибывший некогда его благодетелем, принял ребенка под свое покровительство ипоместил его в какую-то школу. Интересовался же он им потому, что знал егопокойную мать, которая еще в девушках была облагодетельствована АннойФедоровной и выдана ею замуж за чиновника Покровского. Господин Быков, друг икороткий знакомый Анны Федоровны, движимый великодушием, дал за невестой пятьтысяч рублей приданого. Куда эти деньги пошли – неизвестно. Так мнерассказывала все это Анна Федоровна; сам же студент Покровский никогда не любилговорить о своих семейных обстоятельствах. Говорят, что его мать была оченьхороша собою, и мне странно кажется, почему она так неудачно вышла замуж, затакого незначительного человека… Она умерла еще в молодых летах, года четыреспустя после замужества.

Из школы молодой Покровский поступил в какую-то гимназию ипотом в университет. Господин Быков, весьма часто приезжавший в Петербург, итут не оставил его своим покровительством. За расстроенным здоровьем своимПокровский не мог продолжать занятий своих в университете. Господин Быковпознакомил его с Анной Федоровной, сам рекомендовал его, и, таким образом,молодой Покровский был принят на хлебы с уговором учить Сашу всему, чему нипотребуется.

Старик же Покровский, с горя от жестокостей жены своей,предался самому дурному пороку и почти всегда бывал в нетрезвом виде. Жена егобивала, сослала жить в кухню и до того довела, что он наконец привык к побоям идурному обхождению и не жаловался. Он был еще не очень старый человек, но отдурных наклонностей почти из ума выжил. Единственным же признаком человеческихблагородных чувств была в нем неограниченная любовь к сыну. Говорили, чтомолодой Покровский похож как две капли воды на покойную мать свою. Невоспоминания ли о прежней доброй жене породили в сердце погибшего старика такуюбеспредельную любовь к нему? Старик и говорить больше ни о чем не мог, как осыне, и постоянно два раза в неделю навещал его. Чаще же приходить он не смел,потому что молодой Покровский терпеть не мог отцовских посещений. Из всех егонедостатков, бесспорно, первым и важнейшим было неуважение к отцу. Впрочем, истарик был подчас пренесноснейшим существом на свете. Во-первых, он был ужаснолюбопытен, во-вторых, разговорами и расспросами, самыми пустыми и бестолковыми,он поминутно мешал сыну заниматься и, наконец, являлся иногда в нетрезвом виде.Сын понемногу отучал старика от пороков, от любопытства и от поминутногоболтания и наконец довел до того, что тот слушал его во всем, как оракула, ирта не смел разинуть без его позволения.

Бедный старик не мог надивиться и нарадоваться на своегоПетеньку (так он называл сына). Когда он приходил к нему в гости, то почтивсегда имел какой-то озабоченный, робкий вид, вероятно от неизвестности, как-тоего примет сын, обыкновенно долго не решался войти, и если я тут случалась, такон меня минут двадцать, бывало, расспрашивал – что, каков Петенька? здоров лион? в каком именно расположении духа и не занимается ли чем-нибудь важным? Чтоон именно делает? Пишет ли, или размышлениями какими занимается? Когда я егодостаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался войти и тихо-тихо,осторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала одну голову, и есливидел, что сын не сердится и кивнул ему головой, то тихонько проходил вкомнату, снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у него была измятая,дырявая, с оторванными полями, – все вешал на крюк, все делал тихо, неслышно;потом садился где-нибудь осторожно на стул и с сына глаз не спускал, вседвижения его ловил, желая угадать расположение духа своего Петеньки. Если сынчуть-чуть был не в духе и старик примечал это, то тотчас приподымался с места иобъяснял, «что, дескать, я так, Петенька, я на минутку. Я вот далеко ходил,проходил мимо и отдохнуть зашел». И потом безмолвно, покорно брал своюшинельку, шляпенку, опять потихоньку отворял дверь и уходил, улыбаясь черезсилу, чтобы удержать в душе накипевшее горе и не выказать его сыну.

Но когда сын примет, бывало, отца хорошо, то старик себя неслышит от радости. Удовольствие проглядывало в его лице, в его жестах, в егодвижениях. Если сын с ним заговаривал, то старик всегда приподымался немного состула и отвечал тихо, подобострастно, почти с благоговением и всегда стараясьупотреблять отборнейшие, то есть самые смешные выражения. Но дар слова ему недавался: всегда смешается и сробеет, так что не знает, куда руки девать, кудасебя девать, и после еще долго про себя ответ шепчет, как бы желая поправиться.Если же удавалось отвечать хорошо, то старик охорашивался, оправлял на себежилетку, галстух, фрак и принимал вид собственного достоинства. А бывало, дотого ободрялся, до того простирал свою смелость, что тихонько вставал со стула,подходил к полке с книгами, брал какую-нибудь книжку и даже тут же прочитывалчто-нибудь, какая бы ни была книга. Все это он делал с видом притворногоравнодушия и хладнокровия, как будто бы он и всегда мог так хозяйничать ссыновними книгами, как будто ему и не в диковину ласка сына. Но мне разслучилось видеть, как бедняк испугался, когда Покровский попросил его нетрогать книг. Он смешался, заторопился, поставил книгу вверх ногами, потомхотел поправиться, перевернул и поставил обрезом наружу, улыбался, краснел и незнал, чем загладить свое преступление. Покровский своими советами отучал понемногустарика от дурных наклонностей, и как только видел его раза три сряду в трезвомвиде, то при первом посещении давал ему на прощанье по четвертачку, пополтинничку или больше. Иногда покупал ему сапоги, галстух или жилетку. Затостарик в своей обнове был горд, как петух. Иногда он заходил к нам. Приносилмне и Саше пряничных петушков, яблоков и все, бывало, толкует с нами оПетеньке. Просил нас учиться внимательно, слушаться, говорил, что Петенькадобрый сын, примерный сын и вдобавок ученый сын. Тут он так, бывало, смешно намподмигивал левым глазком, так забавно кривлялся, что мы не могли удержаться отсмеха и хохотали над ним от души. Маменька его очень любила. Но старикненавидел Анну Федоровну, хотя был пред нею тише воды, ниже травы.