Скоро я перестала учиться у Покровского. Меня он по-прежнемусчитал ребенком, резвой девочкой, на одном ряду с Сашей. Мне было это оченьбольно, потому что я всеми силами старалась загладить мое прежнее поведение. Номеня не замечали. Это раздражало меня более и более. Я никогда почти неговорила с Покровским вне классов, да и не могла говорить. Я краснела, мешаласьи потом где-нибудь в уголку плакала от досады.

Я не знаю, чем бы это все кончилось, если б сближению нашемуне помогло одно странное обстоятельство. Однажды вечером, когда матушка сиделау Анны Федоровны, я тихонько вошла в комнату Покровского. Я знала, что его небыло дома, и, право, не знаю, отчего мне вздумалось войти к нему. До сих пор яникогда и не заглядывала к нему, хотя мы прожили рядом уже с лишком год. В этотраз сердце у меня билось так сильно, так сильно, что, казалось, из груди хотеловыпрыгнуть. Я осмотрелась кругом с каким-то особенным любопытством. КомнатаПокровского была весьма бедно убрана; порядка было мало. На стенах прибито былопять длинных полок с книгами. На столе и на стульях лежали бумаги. Книги дабумаги! Меня посетила странная мысль, и вместе с тем какое-то неприятноечувство досады овладело мною. Мне казалось, что моей дружбы, моего любящегосердца было мало ему. Он был учен, а я была глупа и ничего не знала, ничего нечитала, ни одной книги… Тут я завистливо поглядела на длинные полки, которыеломились под книгами. Мною овладела досада, тоска, какое-то бешенство. Мнезахотелось, и я тут же решилась прочесть его книги, все до одной, и как можноскорее. Не знаю, может быть, я думала, что, научившись всему, что он знал, будудостойнее его дружбы, Я бросилась к первой полке; не думая, не останавливаясь,схватила в руки первый попавшийся запыленный, старый том и, краснея, бледнея, дрожаот волнения и страха, утащила к себе краденую книгу, решившись прочесть ееночью, у ночника, когда заснет матушка.

Но как же мне стало досадно, когда я, придя в нашу комнату,торопливо развернула книгу и увидала какое-то старое, полусгнившее, все изъеденноечервями латинское сочинение. Я воротилась, не теряя времени. Только что яхотела поставить книгу на полку, послышался шум в коридоре и чьи-то близкиешаги. Я заспешила, заторопилась, но несносная книга была так плотно поставленав ряд, что, когда я вынула одну, все остальные раздались сами собою исплотнились так, что теперь для прежнего их товарища не оставалось более места.Втиснуть книгу у меня недоставало сил. Однако ж я толкнула книги как толькомогла сильнее. Ржавый гвоздь, на котором крепилась полка и который, кажется,нарочно ждал этой минуты, чтоб сломаться, – сломался. Полка полетела однимконцом вниз. Книги с шумом посыпались на пол. Дверь отворилась, и Покровскийвошел в комнату.

Нужно заметить, что он терпеть не мог, когда кто-нибудь хозяйничалв его владениях. Беда тому, кто дотрогивался до книг его! Судите же о моемужасе, когда книги, маленькие, большие, всевозможных форматов, всевозможнойвеличины и толщины, ринулись с полки, полетели, запрыгали под столом, подстульями, по всей комнате. Я было хотела бежать, но было поздно. «Кончено,думаю, кончено! Я пропала, погибла! Я балую, резвлюсь, как десятилетнийребенок; я глупая девчонка! Я большая дура!!» Покровский рассердился ужасно.«Ну вот, этого недоставало еще! – закричал он. – Ну, не стыдно ли вам такшалить!.. Уйметесь ли вы когда-нибудь?» И сам бросился подбирать книги. Я былонагнулась помогать ему. «Не нужно, не нужно, – закричал он. – Лучше бы высделали, если б не ходили туда, куда вас не просят». Но, впрочем, немногосмягченный моим покорным движением, он продолжал уже тише, в недавнемнаставническом тоне, пользуясь недавним правом учителя: «Ну, когда выостепенитесь, когда вы одумаетесь? Ведь вы на себя посмотрите, ведь уж вы неребенок, не маленькая девочка, ведь вам уже пятнадцать лет!» И тут, вероятно,желая поверить, справедливо ли то, что я уж не маленькая, он взглянул на меня ипокраснел до ушей. Я не понимала; я стояла перед ним и смотрела на него во всеглаза в изумлении. Он привстал, подошел с смущенным видом ко мне, смешалсяужасно, что-то заговорил, кажется в чем-то извинялся, может быть в том, чтотолько теперь заметил, что я такая большая девушка. Наконец, я поняла. Я непомню, что со мной тогда сталось; я смешалась, потерялась, покраснела ещебольше Покровского, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.

Я не знала, что мне оставалось делать, куда было деваться отстыда. Одно то, что он застал меня в своей комнате! Целых три дня я на неговзглянуть не могла. Я краснела до слез. Мысли самые странные, мысли смешные вертелисьв голове моей. Одна из них, самая сумасбродная, была та, что я хотела идти кнему, объясниться с ним, признаться ему во всем, откровенно рассказать ему всеи уверить его, что я поступила не как глупая девочка, но с добрым намерением. Ябыло и совсем решилась идти, но, слава богу, смелости не достало. Воображаю,что бы я наделала! Мне и теперь обо всем этом вспоминать совестно.

Несколько дней спустя матушка вдруг сделалась опасно больна.Она уже два дня не вставала с постели и на третью ночь была в жару и в бреду. Яуже не спала одну ночь, ухаживая за матушкой, сидела у ее кровати, подносила ейпитье и давала в определенные часы лекарства. На вторую ночь я измучиласьсовершенно. По временам меня клонил сон, в глазах зеленело, голова шла кругом,и я каждую минуту готова была упасть от утомления, но слабые стоны материпробуждали меня, я вздрагивала, просыпалась на мгновение, а потом дремота опятьодолевала меня. Я мучилась. Я не знаю – я не могу припомнить себе, – нокакой-то страшный сон, какое-то ужасное видение посетило мою расстроеннуюголову в томительную минуту борьбы сна с бдением. Я проснулась в ужасе. Вкомнате было темно, ночник погасал, полосы света то вдруг обливали всю комнату,то чуть-чуть мелькали по стене, то исчезали совсем. Мне стало отчего-тострашно, какой-то ужас напал на меня; воображение мое взволновано было ужаснымсном; тоска сдавила мое сердце… Я вскочила со стула и невольно вскрикнула откакого-то мучительного, страшно тягостного чувства. В это время отвориласьдверь, и Покровский вошел к нам в комнату.

Я помню только то, что я очнулась на его руках. Он бережнопосадил меня в кресла, подал мне стакан воды и засыпал вопросами. Не помню, чтоя ему отвечала. «Вы больны, вы сами очень больны, – сказал он, взяв меня заруку, – у вас жар, вы себя губите, вы своего здоровья не щадите; успокойтесь,лягте, засните. Я вас разбужу через два часа, успокойтесь немного… Ложитесь же,ложитесь!» – продолжал он, не давая мне выговорить ни одного слова ввозражение. Усталость отняла у меня последние силы; глаза мои закрывались отслабости. Я прилегла в кресла, решившись заснуть только на полчаса, и проспаладо утра. Покровский разбудил меня только тогда, когда пришло время даватьматушке лекарство.

На другой день, когда я, отдохнув немного днем,приготовилась опять сидеть в креслах у постели матушки, твердо решившись в этотраз не засыпать, Покровский часов в одиннадцать постучался в нашу комнату. Яотворила. «Вам скучно сидеть одной, – сказал он мне, – вот вам книга; возьмите;все не так скучно будет». Я взяла; я не помню, какая это была книга: вряд ли ятогда в нее заглянула, хоть всю ночь не спала. Странное внутреннее волнение недавало мне спать; я не могла оставаться на одном месте; несколько раз вставалас кресел и начинала ходить по комнате. Какое-то внутреннее довольстворазливалось по всему существу моему. Я так была рада вниманию Покровского. Ягордилась беспокойством и заботами его обо мне. Я продумала и промечтала всюночь. Покровский не заходил более; и я знала, что он не придет, и загадывала обудущем вечере.