Обычно месье, как и полагается доброму и любознательному гражданину, прочитывал четыре ежедневные газеты, но предпочитал оставаться в стороне от политики и воздерживаться от суждений о ней, хотя, как полагается, не доверял правительству, особенно стоящему в данный момент у власти. Но это скорей национальная особенность французов, чем индивидуальная черта месье Эристаля.

Семье Эристаль Бог дал всего одно чадо — Клотильду; к моменту нашего повествования это была энергичная девица двадцати лет, напористая и миловидная, хоть и полноватая. К двадцати годам за ее плечами уже была бурная и насыщенная жизнь. В раннем отрочестве она бунтовала против всего на свете. В четырнадцать решила стать врачом, в пятнадцать написала роман «Прощай, моя жизнь», который вышел огромным тиражом и лег в основу фильма, триумфально прошедшего по экранам. На волне своего литературного и кинематографического успеха она объездила Америку и вернулась во Францию в голубых потертых джинсах, мокасинах и к мужской рубашке. Этот стиль был тут же подмочен миллионами сорванцов, в течение нескольких лет известных как «Les Jeannes Blues» и изводивших своих родителей. Говорили, что юнцы из «Les Jeannes Blues» высокомернее, суровей и заносчивей, чем аскеты-экзистенциалисты с университетских кафедр, а их сосредоточенное задовихляние в такт джиттербагу заставило не одного отца семейства во Франции хвататься за ремень и за валидол.

Отдав дань искусству, Клотильда ринулась в политику. В шестнадцать с небольшим она стала коммунисткой и рекордно долго — шестьдесят два часа кряду — пикетировала завод «Ситроен». Решив помогать обездоленным, она познакомилась со скромным педиментским пастором Мешаном и под впечатлением этой встречи едва не вступила в монашеский орден, который предписывал вечный обет молчания, запрещал любую пищу, кроме черного хлеба, и обязывал делать педикюр нищим. Орден этот, по преданию, основала святая Анна, покровительница всех хромых и безногих.

Четырнадцатого февраля в небесах над Парижем произошло явление, имевшее весьма серьезные последствия для семейства Эристаль. Совершенно неожиданно, гораздо раньше весеннего равноденствия появился метеорный поток. Пипин работал не покладая рук под сверкающими ночными небесами, делал снимок за снимком, но еще перед тем, как удалиться в темную каморку-лабораторию под конюшней, он понял, что его камера не смогла во всей полноте запечатлеть небесный ливень на пленке. Проявка только подтвердила эти опасения. Вполголоса чертыхаясь, Пипин сходил в агентство по продаже фотоаппаратов, долго совещался с менеджером, потом позвонил нескольким ученым друзьям. Затем он нехотя побрел к себе в дом номер один по авеню де Мариньи, настолько поглощенный своими раздумьями, что даже не обратил внимания на гарцующих у ворот Елисейского дворца республиканских конногвардейцев в блестящих кирасах и шлемах с красным плюмажем.

Мадам уже была близка к победе в очередном сражении с кухаркой Розой, когда Пипин поднялся по лестнице и направился к себе в комнату. Мадам нанесла последний, сокрушительный удар и вышла из кухни с победой, торжествуя, слегка раскрасневшись, провожаемая угрюмым бормотанием Розы.

В гостиной мадам сказала супругу:

— Представляешь, на подоконнике лежал сыр, а она закрыла окно. Целый килограмм сыра задыхался всю ночь! И ты знаешь, как она это объяснила? Якобы у нее был насморк. И вот из-за этого она готова удушить такой сыр. Ну и слуги пошли!

— Да, тяжелые времена, — отозвался месье.

— Конечно тяжелые, когда такая дрянь смеет называться стряпухой.

— Мадам, метеорный ливень продолжается, — сказал месье. — Это достоверный факт. Мне нужна новая камера.

Распределением семейного бюджета занималась исключительно мадам. Она ничего не ответила, но месье явственно ощутил угрозу в ее молчании и прищуренных глазах. Он сказал нерешительно:

— Ничего не поделаешь. Винить некого. Можно сказать, такова воля небес.

— Назовите мне, месье, цену этой… камеры. — В голосе мадам зазвенела сталь.

Месье назвал. Мадам содрогнулась, но тут же, опомнившись, атаковала:

— Месяц назад, месье, это была новая… как бишь ее? Да на ваши пленки мы тратим целое состояние! А могу ли напомнить вам, месье, что недавно пришло письмо из Осера? Там нужна новая бондарня, и нам предлагают взять на себя половину расходов.

— Мадам, — вскричал Пипин, — но не я же вызвал этот метеорный поток!

— И не я сгноила бочки в Осере.

— У меня нет выбора.

Мадам из миниатюрной женщины превратилась в неприступную крепость, мрачную, окутанную грозовым облаком.

— Месье — хозяин в доме. Если месье желает, чтобы из-за метеоров обанкротилась его семья, — что я могу поделать? Наверное, мне следует извиниться перед Розой. Что такое кило испорченного сыра по сравнению с чудесными белыми кляксами на вашей пленке, месье? Может, мы станем питаться этими метеорами? Или надевать их вместо одежды? Может, они укроют нас от ночной сырости? Может, нам делать из них винные бочки? Месье, решайте сами, без меня.

Мадам встала и с видом оскорбленной добродетели покинула гостиную.

В душе Пипина Эристаля гнев боролся с ужасом. Но сквозь стеклянные двери гостиной на него смотрел телескоп, заботливо укутанный водонепроницаемым шелком. И гнев в конце концов победил. Месье сурово сошел по лестнице, нахлобучил шляпу, снял трость с вешалки и схватил портфель Клотильды со стола. Он с достоинством пересек двор и, кипя от ярости, дождался, пока консьерж откроет железные ворота. Потом, поддавшись минутному порыву слабости, оглянулся — и увидел мадам, наблюдавшую за ним из окна кухни. Рядом с ней ухмылялась довольная Роза.

— Надо навестить дядюшку Шарля, — решительно сказал Пипин Эристаль и с лязгом захлопнул за собой железные ворота.

Шарль Мартель был хозяином небольшого, но весьма доходного антикварного арт-магазинчика на улице Сены. В магазинчике царил приятный полумрак, который выигрышно сказывался на восприятии живописи. Месье Мартель обычно продавал неподписанные картины, которые, как он подчеркивал, могли и не быть ранними работами Ренуара, а также хрусталь, фарфор и бронзу, которые могли ранее принадлежать представителям старейших и почтеннейших семей Франции.

В глубине магазинчика красный бархатный занавес скрывал одну из самых изысканных и уютных холостяцких квартир Парижа. Там на креслах лежали бархатные пуховые подушечки, сидеть на которых было одно удовольствие. Изголовье и изножье кровати, позолоченного резного шедевра наполеоновских времен, возвышались, как нос и корма норманнского разбойничьего корабля. Днем покрывало и подушки из слегка потускневшей алтарной парчи придавали холостяцкому ложу вид милого гнездышка, заманчивого и неуловимо порочного. Лампы под зелеными абажурами давали как раз столько света, сколько нужно, чтобы подчеркнуть достоинства и замаскировать недостатки убранства. Кухонная утварь, раковина и газовая плита прятались за китайской ширмой, краски которой время превратило в глянцевую чернь и мягкую желтизну оттенка топленых сливок.