Монотонное гудение вентиляции усыпляло. Иван Андреев, славный парняга 120-ти килограммов весом, отбыл в этих условиях полный карантинный срок, 21 день, после того, как незаметно для себя раздавил в руке, больше напоминавшей совковую лопату, стеклянную ампулу с риккетсией Провачека – возбудителем сыпного тифа. Заболевание удалось предотвратить благодаря ударным дозам антибиотиков. Выйдя, он утверждал, что через неделю гудение вентиляции будет напоминать симфонический оркестр. Пусть – лишь бы похоронный марш не играли.

Впрочем, по экспедиционным временам Алексей помнил, что, если лагерь разбивали где-нибудь неподалеку от ручья, через несколько дней его журчание начинало походить на человеческий разговор. Он становился то тише, то явственнее, казалось, вот-вот на тропу из зарослей окружающего ручей кустарника выйдет несколько человек, горячо обсуждающих что-то очень важное. Люди в этих районах встречались крайне редко, и пообщаться с новым человеком приятно. Вот уже, кажется, можно разобрать отдельные слова. Но нет. Речь вдруг стихает, вот ее почти не слышно. Да и действительно, откуда здесь люди. На десятки километров в любую сторону ни поселка, ни стойбища, ни юрты. Только ты да напарник, хотя иногда отряд состоял и из трех-четырех человек. В некоторых районах медведи встречались чаще, чем живая человеческая душа. Впрочем, медведи не вызывали особого беспокойства, за исключением периода работы на знаменитом строительстве Байкало-Амурской магистрали, где из-за обилия малоопытных охотников, какими были многие приехавшие на стройку, по тайге бродило немало озлобленных подранков. Именно из-за этого Алексей никогда не брал с собой карабин, а ездил только с пистолетом, ведь при неожиданном столкновении его легче пустить в ход.

Алексею при встречах с хозяином тайги везло: попадались незлобивые мишки, и, даже столкнувшись нос к носу, они разбегались, одинаково испуганные встречей. Значительно больше он не любил сталкиваться с покойниками, особенно в лесу. В степи такое место заметнее: его видно издалека и можно обойти. А в лесу на него натыкаешься неожиданно, и если покойник недавний и зверье еще только начало его растаскивать – зрелище неприятное. Но что поделаешь, таковы обычаи некоторых сибирских народностей – не закапывать покойника в землю и не сжигать, а обрядив в достойные случая одежды, уносить в лес или степь, в безлюдное место. А там животные так поработают, что через месяц и косточки не найдешь.

В первый раз так и случилось. Шедший по тропе впереди Алексея напарник вдруг отскочил в сторону и издал дикий вопль. Подбежав ближе, Алексей увидел человеческий череп, глядящий в небо пустыми глазницами. Выбеленный солнцем и практически беззубый, потерявший где-то нижнюю челюсть, он тем не менее нес на лбу несколько фрагментов кожи, а в черепной коробке сохранялось небольшое количество коричневой кашицы. Успокоив напарника, решившего, что перед ним жертва дикого таежного убийства, и собравшегося бежать к ближайшему милиционеру (километров 70 как минимум), Алексей объяснил, что таковы погребальные обычаи аборигенов и не надо в них вмешиваться. Просто труп уже растащили животные – и череп попал на тропу.

Странно, уже 20 лет, как Алексей прекратил мотаться по экспедициям, а память охотно выхватывает то одну картинку, то другую. Наверное, таким образом мозг пытается защититься от морального давления испытываемого страха. Алексей хорошо знал способность своей психики крайне эмоционально воспринимать проблемы, но относительно быстро к ним адаптироваться и переставать остро принимать. Он ценил свою «высокую адаптивность», но, пока она не приходила, охотно прятался мыслями за экспедиционными воспоминаниями, исполненными красоты, мужества и самоуважения. Впрочем, именно этот случай ему особенно запомнился, хотя был не единственным, когда доводилось находить человеческие останки. Просто он навел на размышления о бренности бытия и роли случая и везения. Годом ранее в этом же районе в горах Алексей, чтобы сэкономить время и не делать огромный крюк, обходя распадок, прыгнул через пропасть. Прыгая, рассчитывал зацепиться за удобную трещину на противостоящей наклонной плите, но не попал в нее руками и начал сползать. Спасли его тогда прекрасные альпийские ботинки и счастливая звезда. Ботинки затормозили сползание, ему удалось зацепиться за трещину и выбраться из почти безнадежной ситуации. Поэтому, глядя в пустые глазницы найденного черепа (он был довольно свежим), Алексей не мог отделаться от мысли, что могло бы быть и наоборот, и сейчас эта юная (судя по ювенильной форме черепа) особа могла бы смотреть в его, Алексея, пустые глазницы.

Однако, похоже, еще ничего не потеряно.

Характерное бряканье фиксаторов гермодвери, возня в тамбуре – и в бокс вошли медсестры Соня и Раечка. Утренняя термометрия, анализы, первые уколы. Он бы и сам с удовольствием их уколол. Особенно Раечку, с которой до сих пор только кокетничал. Сонька была как-то более благосклонна, и, строго говоря, он уже не первый раз оказывался на кровати в боксе специзолятора. В период их недолгого романа, в дни, когда Соня бывала дежурной сестрой изолятора (если не было пациентов, дежурили только две медсестры, по очереди уходившие с поста отдыхать), она снимала один из боксов с сигнализации и запускала Алексея через внешнюю дверь. Какая удобная штука ортопедическая кровать, когда используется по этому назначению.

Теперь все. Отбор анализов, крови, несколько инъекций и стандартных шуток. Вот и все общение. Пробирки убраны в герметичный контейнер, опять недолгая возня в предбокснике, хлопнула гермодверь, щелкнул затвор.

Так каковы шансы?

Большинство работавших с большими объемами инфекционного материала рано или поздно попадали в лабораторные аварии различного уровня тяжести. Аварией в институте называли лабораторное заражение или происшествие, имеющее высокий его риск. Как ни странно, первый вопрос, возникающий при этом у сотрудника, – сообщать ли об аварии руководителю работ и в отдел биобезопасности. Для рассмотрения каждой аварии собиралась режимная комиссия, и доминировавшие там чиновники всегда применяли к потерпевшему максимум возможных процедур, не считаясь с реальным уровнем опасности. Это означало, что к допустившему аварию будет применен максимальный период карантина (21 день) в инфекционном изоляторе, введение иммуноглобулинов, которые, в свою очередь, могли спровоцировать сывороточную болезнь, напоминающую симптомами геморрагическую лихорадку. К этому, как правило, добавляли интерферон, провоцирующий температурную реакцию, и «Виразол»[10], также обладающий высокой реактогенностью[11]. Все это вместе вызывало реакцию, трудно отличимую от начала болезни, и провоцировало увеличение доз применяемых препаратов, подключение гемосорбции[12] и плазмафереза[13]. Правда, последние процедуры, как правило, быстро снимали неспецифические реакции организма. Становилось ясно, что никакой болезни нет, но трехнедельный карантин в изоляторе все равно был обеспечен. Кроме этих «удовольствий» исследователю причиталось административное наказание, поскольку инструкции были составлены так талантливо, что ничего невозможно было сделать, не нарушив их. Поэтому любая авария совпадала с невыполнением какого-нибудь пункта инструкции, что давало основание чиновнику от биобезопасности, никогда не державшему в руках вируса, фарисействуя о том, что «каждая буква написана кровью», готовить приказ о наказании, а то и об отстранении от работы очередного пострадавшего.