Мы не знаем, дошло ли письмо Анаденко до адресата, но съедение символа мира запросто сошло с рук Грише Фельдману. Его гастрокулинарная эпопея на том не завершилась. Фельдман был профессиональным электриком и без конца чинил электропечку, которую устанавливал в конце умывальни с восемью кранами, прозванной «курилкой», и которой пользовалась вся зона, пока ее руководству не взбрело в голову надолго убрать это изобретение современного Прометея, заботившегося о сокамерниках.

Как-то раз, когда в преддверии Нового года существующие в зоне отдельные кулинарно-гастрономические группировки (неформальные группы заключенных, ведущих общее гастрономическое хозяйство, среди них еврейские кибуцы, Христофед – Христианская федерация народов Южного Кавказа, Литовско-латвийская «Уния» и украинское «Сходство») производили инвентаризацию собственных пищевых ресурсов, сырой и готовой продукции, у одного из членов Христофеда, Рафаэла Папаяна, оказалась привезенная его женой на последнюю встречу (полтора года тому назад) целая двухлитровая банка овечьей каурмы (рагу). Каурма, дожидаясь своей очереди, чин чином хранилась на общем складе, в так называемой «каптерке». Наступил конец и этому бесконечному ожиданию, и пришло время каурмы. Члены федерации: Бердзенишвили, Лашкарашвили, Хомизури, Алтунян и Папаян – в ожидании гастрономического чуда присутствовали на церемонии открытия каурмы. У двухлитровой банки была крышка с резьбой, и как только Папаян с третьей попытки смог повернуть ее, банка начала нехорошо бурчать, и вскоре барак наполнился таким запахом, что ветеран Отечественной войны, немецкий полицай и бывший Герой социалистического труда СССР Верховин крикнул: «Внимание! Иприт! Газовая атака! Все на выход!» – и весь барак высыпал во двор.

Последним из барака вышел Гриша с банкой каурмы в руках и спросил нас, кавказцев: «Что вы собираетесь делать с этим, выбросить, что ли?» – и, получив утвердительный ответ, с банкой в руках направился в «курилку», то есть к своей электрической печке. За этим последовал поспешный вылет из «курилки» нескольких заключенных. Гриша заявил, что его печка обеспечивает четыреста градусов и убивает все бактерии – не то что овечью каурму. Он целый час кипятил смрадную каурму, затем вынес кастрюлю, сел за стол посреди двора и на глазах у всей зоны методично и преспокойно умял ее всю. Никто в радиусе тридцати метров, даже администрация зоны, не решился приблизиться к каурме с отравляющим запахом. Я почти уверен, что в связи с эпизодом с каурмой Фред Анаденко с очередным письмом и без уважения обратился к генеральному прокурору, однако ознакомиться с этой новой жалобой он нам уже не предлагал.

Вскоре после эпизода с каурмой Гришу забрали из зоны. Как мы узнали, его увезли в столицу Мордовии, Саранск, и посадили в тамошний изолятор. Долгое время мы не имели никакой информации о Грише, он никому не писал, да и извне не поступало никаких вестей о нем. Прошли четыре месяца, и в один прекрасный день Гриша вернулся с отросшими волосами, чуть пополневший и бледный. Для нас простым делом было по цвету лица установить, сколько времени сидел человек в камере изолятора. Цвет Фельдмана подсказывал, что целых четыре месяца Гриша провел в изоляторе и никакого другого контакта с солнцем, кроме часовой прогулки, он не имел. Некогда самый веселый и шумный обитатель зоны как-то угас, уже не говорил об арабах и автоматах и, представьте себе, отказался даже от кулинарных эксцессов, более того, даже не думал наладить свою знаменитую электропечку.

Кое-кто предлагал сделать соответствующие заключения, однако убедительной информации ни у кого не было.

Надо сказать, что грузины – хорошие арестанты. Тем самым я хочу сказать, что грузины, находясь в заключении, не плачутся и, что главное, являют образцы примерной физической выносливости. Несмотря на подобную высокую репутацию, осенью 1986 года в зону проник вирус гриппа, который вместе с остальными свалил и меня. Несколько дней я с высокой температурой лежал в бараке, и врач сказал, что если еще два дня жар не спадет, то он переведет меня в «больничку» и назначит диету (диета в зоне очень хорошее слово). Короче, лежу с температурой в сорок градусов у входа в барак, девять часов вечера, кроме Гриши и двоих пожилых литовцев в бараке почти никого нет, и тут, смотрю, вбегает Жора Хомизури с сенсационным заявлением, что по программе «Время» будет выступать наш Гриша. Встав вместе с одеялом и матрасом, я направился в клуб-столовую. Телевизор был установлен очень высоко – с тем чтобы его могли видеть все сто человек, сидевших за длинными столами.

В информационной программе «Время» нам рассказали о пленуме политбюро компартии, калейдоскопически промелькнули заводы, фабрики, комбинаты, тракторы и культура. Явно созрели вопросы спорта и прогноза погоды, и именно в это время весь экран занял, по объявлению ведущего Балашова, политзаключенный, осужденный за антисоветскую агитацию и пропаганду, Григорий Зиновьевич Фельдман.

И сказал Гриша: «Израиль – страшное государство, они мучают бедных арабов, стыд и срам им. День и ночь они только о холокосте и говорят, а сами арабам и палестинцам геноцид устраивают, да и вообще, я и представить себе не могу, чтобы на свете существовало что-либо ужаснее сионизма. Что касается лагеря, в котором я нахожусь, меня тошнит от этих моих так называемых соузников, как их собралось вместе столько негодяев, что это еще за несчастье! Советский народ, прости меня, хотя меня нельзя простить и не следует прощать».

Гришу в программе «Время» сменили спорт и прогноз погоды, а ошеломленные заключенные потихоньку двинулись к баракам. Я с одеялом и матрасом поспешно вернулся в постель. Гриша, одетый и обутый, развалился на своей койке в трех метрах от меня. После некоторой небольшой возни снаружи в барак вошла так называемая «делегация позора» во главе с Фредом Анаденко. В делегацию входили Миша Поляков и Жора Хомизури. Эта делегация из трех человек двинулась к койке Фельдмана.

– Григорий Зиновьевич, чем ты можешь оправдаться? – спросил тихим голосом Анаденко.

– Чем я могу оправдаться? – переспросил Гриша, и в его голосе промелькнул наигранный украинский акцент. – А вот чем!

Гриша повернулся, показал делегации зад, и зад издал такой оглушительный звук, который удивил бы даже славного автора «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле.

– Выходит, ты не человек, – сказал изверившийся Анаденко, и комиссия покинула барак.

С этого дня Гриша стал политическим прокаженным, и никто к нему не приближался. Он очень быстро сдал и опустился. Особенно переживали его падение наши евреи – дескать, этот апологет арабов опозорил нас.

Гришу помиловали и освободили 9 февраля 1987 года. Пять дней спустя, 14 февраля, в Барашевской зоне не осталось ни одного «демократа», в эпоху перестройки время политических заключенных кончилось. Израиль долго отказывался принимать Фельдмана. Говорят, в этом деле был замешан «Моссад». Я не исключаю, что и бывшие его сокамерники не болели за его алию. В течение двадцати лет Гриша тщетно пытался добиться расположения разобиженных соотечественников и лишь в 2006 году достиг желаемого – на Землю обетованную вступил уставший и истощенный семидесятилетний старик. Оказывается, сойдя с трапа самолета и едва ступив на израильскую землю, он громко крикнул по-русски: «Простите меня!» – и тут же, в тель-авивском аэропорту, испустил дух.