Жора со страшным (иного слова не могу придумать) и безудержным энтузиазмом учил грузинский, но ему приходилось очень трудно. Читать он научился за неделю, через месяц читал древнегрузинские «мргвловани» и «нусхури». Об алфавите «мргвловани» создал теорию (конечно же, двадцать шесть и тут обрело особое значение), со рвением переводил Галактиона Табидзе (переживал, говорил, что не получается, – хотя у кого это получилось? – но потом добавлял по-грузински «isev vdgebodi da mivdiodi» – «Снова вставал и шел» – и принимался переводить заново), мог часами цитировать Руставели в переводе Заболоцкого – эта книга была у него со времен ереванского изолятора, и он ее никому не одалживал. Сначала произносил по-русски:

Затем добавлял по-грузински: «Vah, sophelo…»

Жора не признавал перевода Константина Бальмонта, говорил, что он слишком экзальтирован, хотя Бальмонт и хороший поэт, однако – сердился Жора – в своем переводе он чуть ли не претендует на место рядом с Руставели. Перевода Шалвы Нуцубидзе не признавал вообще, дескать, как можно, чтобы историк философии или же философ переводил поэта, горячился, мол, перевод этот написан грузинским русским языком, причем тут еще и рука сатаны (Сталина) замешана. Я во всех деталях рассказал Жоре услышанную от моего прекрасного учителя Симона Каухчишвили историю о Шалве Нуцубидзе, его сестре, о самом Симоне Каухчишвили, «Витязе в тигровой шкуре», о Сталине и, конечно же, о Лаврентии Берии. Самым пикантным эпизодом в этой истории было не то, что одобренный товарищем Сталиным русский перевод Руставели спас Шалву Нуцубидзе и вместе с ним Симона Каухчишвили от тюрьмы, и даже не то, что спасшихся от тюрьмы грузинских ученых пригласил к себе на кутеж Лаврентий Берия. «Сильнее» всего было то, что изрядно напившийся Шалва Нуцубидзе забыл у Берии рукопись своего перевода «Витязя в тигровой шкуре», и, когда двое грузинских академиков заявились за ней к товарищу Берия, ошеломленный Лаврентий Павлович произнес исторические слова: «Мне немногих доводилось видеть ушедших от меня с миром, но вернувшихся из безопасного места своими ногами вижу впервые».

Жора был чистокровным антисоветским человеком, и не удивительно, что никого на белом свете не ненавидел больше, чем Сталина. Можно смело сказать, что на величайшего лидера всех времен и народов, на вождя мирового пролетариата и генералиссимуса у Георгия Хомизури была куда более сильная аллергия, чем на яйцо.

Наше заключение характеризовалось одной большой особенностью. Мы сидели не в страшные тридцатые годы, не во время войны, не на заре диссидентского движения, не в эпоху брежневского застоя, а в эпоху советской демократии, гласности и перестройки. В то время как сталинисты бушевали в «Правде», в «Огоньке» публиковалось знаменитое «Открытое письмо Сталину» хорошо известного в кругах диссидентов Федора Раскольникова. В один день по телевидению нам подавали советскую информативную баланду, на следующий день с того же экрана Рональд Рейган поздравлял нас с Новым годом. Опытные люди говорили, что сидеть в такое время невыносимее всего – я ничего не могу сказать, мне не доводилось сидеть в другое время, однако более опытным, чем я, людям можно доверять.

Короче, мы сидели в эпоху гласности и перестройки. А у нее, как у всех важных и исключительных эпох, были свои просвещенные и либеральные герои с совершенно новым имиджем. Одним из таковых был Вадим Викторович Бакатин, известный реформатор и либерал, с которым мы познакомились с совершенно другой стороны.

Выступая у нас в клубе-столовой с речью, в то время первый секретарь Кировского областного комитета коммунистической партии Советского Союза, впоследствии министр МВД и председатель КГБ, товарищ Бакатин сравнял с землей осужденных по статье «антисоветская агитация и пропаганда» диссидентов и вознес до небес население соседней с нами третьей зоны особого режима – «полосатников» (они носили полосатую спецодежду), тех же рецидивистов – убийц и грабителей, сказав, что по сравнению с нами они порядочные люди, по крайней мере патриоты, словом против своей Родины не обмолвились.

Выслушав эту тираду, произнесенную героем перестройки, начальник нашей зоны и тот насупился, однако уверенный в своей правоте Бакатин стоял на своем и продолжал. Сначала встал Джони Лашкарашвили и посоветовал ему постирать эту простыню (он имел в виду экран клуба-столовой) – «генеральный секретарь смотрится черным» – и только после этого говорить о любви к Родине, но Бакатин, не сразу разобравшись в акценте Джони, проговорил, что не понял его. Тогда встал Жора и крикнул во весь голос: «Конечно, для вас убийцы и грабители социально ближе, ведь вы мастера того же дела, что и они!» Известный «либерал» изменился в лице, побледнел (как сказал бы Руставели, «сделался блеклым»), пробормотал: «Как вы смеете?» – и под гром аплодисментов всей «демократической» зоны сбежал из клуба-столовой. Шпионы, изменники Родины, террористы и военные преступники, конечно же, не аплодировали, однако нас, «демократов», было достаточно много для того, чтобы оглушить небольшой клуб-столовую аплодисментами. Администрация бросилась вдогонку влюбленному в рецидивистов, убийц и грабителей третьей зоны «либералу», однако бледный и оскорбленный будущий руководитель КГБ и гигант горбачевской советской демократии бежал так быстро, что не то что администрации зоны, но даже быстроногому Ахиллу его было не догнать.

Не успел Бакатин выйти из зоны, как ДПНК (дежурный помощник начальника колонии, то есть дэ-пэ-эн-ка) Сурайкин вызвал Жору из барака и повел его в сторону шизо, штрафного изолятора. Вся зона высыпала: Сурайкин ведет Жору из плохой тюрьмы в еще более плохую тюрьму. Тут я не выдержал и подошел к Сурайкину.

– Что происходит, Сурайкин? – спросил я опешившего дэ-пэ-эн-ка (он не привык к вопросам со стороны заключенных, то есть к неслыханной наглости и тем более к такому фамильярному обращению – формальным видом обращения было «гражданин начальник»).

«Демократы» лагеря окружили нас.

– Я веду в шизо приговоренного к наказанию Хомизури Георгия Павловича, – ответил мне формулировкой устава растерявшийся майор Сурайкин.

– За что? – спросил я.

– За грубость, – ответил Сурайкин.

– Майор Сурайкин, вы с Бакатиным не знаете, что такое настоящая грубость. Будь внимателен, вот сейчас последует настоящая грубость, – предупредил я, – Сурайкин, я твою маму е…

Сурайкин и оказавшиеся тут же контролеры Киселев и Трифонов поспешно отправили Жору в шизо и столь поспешно вернулись за мной, что друзья-заключенные не успели даже передать мне теплую одежду. В шизо свободных мест не было, и нас с Жорой поместили в одну камеру, а вторую занимал ее почти постоянный обитатель Витаутас Шабонас. К Шабонасу нельзя было подселить никого, так как он занимался крайне опасным делом: в течение всего дня неустанно и громогласно передавал в любимую Бакатиным третью зону информацию о политических заключенных, не забывая при этом добавить политические требования: «Свободу литовским борцам за правду: Алгирдасу Андреикасу, Янису Баркансу, Витаутасу Скуодису! Свободу грузинам – борцам за независимость: братьям Давиду и Левану Бердзенившили, Захарию Лашкарашвили!» Разве можно было подселять к такому человеку кого-либо из нас, чтоб мы оказали на него дурное влияние?!