Там и его семья ушли в подполье и стали ждать неизбежного.

По мере приближения армии завоевателей на город опустилась зловещая тишина.

– На улицах никого не осталось, – рассказывал Там, устремив взгляд в никуда. – Только ворох военной формы: солдаты южновьетнамской армии побросали ее и сбежали в одном белье.

Хотя город почти не бомбили, южновьетнамские коллаборационисты не питали иллюзий, что их простят просто так. Они лишь гадали, какую форму примет финальная расплата.

Ждать пришлось недолго. Таму приказали явиться в штаб коммунистов.

– Мне сказали, что это всего на несколько дней! – возмущался он. – Жена и ребенок были на мне.

Дни превратились в недели и месяцы в далеком исправительном лагере.

– Жена была вынуждена вернуться к своим родным. – Щеки Тама покраснели при воспоминании о пережитом позоре. – Я ничего не мог поделать.

Шесть дней в неделю его заставляли выходить на колхозные поля, где он выбивался из сил, стараясь собрать ничтожный урожай с пересохших холмов.

Каждое воскресенье было посвящено идеологическому перевоспитанию.

– Нас заставляли писать список имен людей, с которыми мы вместе работали, с указанием их подразделения, командира и звания. Все время одно и то же. – Он покачал головой, теребя палочкой кусочек мяса. – Я так и не сказал, что работал с американцами. – Вместо этого он выдавал себя за радиста южновьетнамской армии.

– А еще, – добавил он, растягивая слова, радуясь возможности использовать их снова, – я старался забыть английский. Тех, кто сотрудничал с американцами, расстреливали.

Год спустя Тама освободили и направили в деревню при колхозе в рамках государственного проекта по насильственному переселению четырех миллионов вьетнамцев в удаленные районы. Когда начинался сезон дождей, он работал на рисовых полях, надев конусообразную шляпу с обтрепанными краями; ил лип к его голым икрам, как чулки. Его жена Фыонг приехала к нему и стала пытаться вырастить бобы, картофель и помидоры на бесплодной земле и готовить скудный урожай на открытом огне. В сухой сезон воды не хватало даже для питья, не то, что для посевов. В отчаянии Там был готов почти на все, чтобы прокормить семью.

Каждый день он вставал в четыре утра и шел в глубокую лесную чащу. Там при помощи мачете он рубил стволы упавших деревьев на бревна в метр длиной. Жена приходила, готовила ему обед и приносила воду из далекого колодца. Наконец, взвалив тяжелые бревна на плечи, он шел домой, рубил дрова и нес их четыре километра до железнодорожных путей. Там меньше чем на две минуты останавливался поезд, идущий на юг, – времени как раз хватало, чтобы Фыонг успела забраться в вагон. Там тем временем передавал ей связки дров через открытое окно. Через пять часов поезд прибывал в Сайгон, ныне переименованный в Хошимин. Фыонг продавала дрова и ночевала на грязном полу станции в ожидании поезда в четыре утра, который вез ее обратно к Таму и их сыну. Так продолжалось изо дня в день в течение трех лет, включая период беременности Фыонг и рождения второго ребенка.

А потом она заболела. Болезнь – малярия – длилась месяцы, уничтожая ее тело и их скудные денежные запасы. Врач жил в семнадцати километрах, а медсестра, что располагалась по соседству, могла предложить лишь сочувствие и пустые полки с лекарствами. Доход от продажи дров прекратился, и семье грозил голод. В это отчаянное время они приняли отчаянное решение – бежать в Сайгон. Уменьшив тающий денежный запас еще на несколько драгоценных банкнот, Там дал взятку местному чиновнику, чтобы тот их отпустил. В самый темный ночной час супруги бежали.

Они прибыли на людный сайгонский вокзал, не имея при себе ничего, кроме двоих детей и котомки с одеждой. Там был нелегальным чужаком в собственной стране и не имел разрешения на проживание в городе. Шанс найти работу был почти равен нулю.

Второй раз он был вынужден отправить к родственникам жену и детей, чтобы они могли выжить.

Нас нашел Гулик, который оставил в укромном месте свою коляску. Усевшись рядом, он стал придвигаться все ближе и ближе; его все больше раздражал наш разговор на английском, которого он не понимал.

– Катайся, смотреть город, – вдруг сказал он по-вьетнамски, показывая на свою коляску.

Я покачала головой, но вдруг меня озарило, и я обернулась, чтобы еще разок взглянуть на его педальное средство передвижения. Сзади и до середины оно напоминало обычный велосипед. К рулю был подвешен гигантский металлический стул, поддерживаемый с обеих сторон от сиденья двумя колесами. В плохую погоду над головой пассажира можно было поднять потрепанный навес. Эта колесница представляла собой идеальное транспортное средство для путешествия в горы по тропе Хошимина. А мой рюкзак стал бы моим пассажиром: навес защитил бы его от превратностей погоды и рук воров. В мыслях я уже колесила по стране мерцающих зеленых полей, распугивая стаи придорожных гусей на все четыре стороны.

Там пришел в ужас от моей идеи.

– Нельзя ехать на коляске велорикши. Для женщины это слишком тяжело.

Гулик был полностью с ним согласен. И предложил, чтобы я поехала в качестве пассажира с водителем-вьетнамцем. При этом он хлопнул себя по голой груди.

Мысль о том, чтобы пересечь Вьетнам в движущемся шезлонге, разбрасывая детям в обносках пригоршни леденцов, заставила меня вздрогнуть. Я предложила Гулику проехаться на его коляске, чтобы выяснить, действительно ли это так тяжело.

– Полицейские тут же сбегутся, – возразил Там, шныряя глазами вверх и вниз по улице. – Будь ты мужчиной…

Как бы то ни было, добавил Гулик, у всех велорикш была лицензия. И если вывезти коляску за пределы города, меня тут же арестуют, а ответственность ляжет на владельца. Моя идея явно провалилась. Оба моих спутника заметно приободрились.

Жестоко раскритикованная, я решила задать вопрос об обычном велосипеде с гораздо большей осторожностью. В одном только Сайгоне велосипедов были сотни тысяч. Не могут же все они быть зарегистрированы. Я видела толпы женщин, которые ехали на велосипедах на рынок, нагруженные корзинами с овощами и подвешенными вниз головой тушками уток. Сколько, поинтересовалась я, будет стоить велосипед напрокат?

– Один день – десять долларов! – немедленно ответил Гулик и снова ткнул себя в грудь. – Я найти для тебя.

Я задумалась над его предложением. За эту сумму я могла бы взять напрокат два мотоцикла с водителями. Может, предложила я, мне лучше купить велосипед, поскольку он понадобится на несколько месяцев?

Там и Гулик зашептались. Вьетнамский велосипед нельзя брать ни в коем случае. Его шаткая конструкция станет для меня бесконечным источником мучений. Китайские велосипеды хоть и громоздки, но вполне способны пережить многочисленные рытвины вьетнамских проселочных дорог. Я робко напомнила о своем огромном рюкзаке и быстро нацарапала картинку: двухколесную тележку, которая решила бы мою проблему. Гулик оглядел ее недовольным взглядом и неохотно кивнул. По счастливому совпадению, сообщил он мне, он как раз знает одного человека, который хочет продать велосипед, и мастерскую, где можно изготовить такую тележку. И все за выгодную цену – пятьдесят долларов. Там согласно кивнул, и я отдала деньги; переговоры были закончены.