Как бы я ни старалась, нельзя было сидеть напротив него и ненароком не выяснить кое-что из его прошлого. До того, как встретиться с ним, я считала себя такой храброй: приехала одна в незнакомую страну. Но рассказ Тама открыл мне глаза на то, кто такие настоящие герои, и мое путешествие по сравнению с его „приключениями показалось ерундой. Я невольно задумалась, хватило бы мне сил удержаться на плаву, если бы я столкнулась с отчаянием, так долго наполнявшим его жизнь.

Без долгих уговоров он вернулся к своей истории, которая хоть и произошла много лет назад, но и сейчас лежала на его лице болезненным отпечатком.

– Было невыносимо отправлять к родным жену и детей, – сказал он. – Забота о них была моим единственным долгом. – Он покачал головой. – Но в тех обстоятельствах иначе поступить было нельзя.

Оставшись без обузы, которой была его семья, но и без радости в жизни, Там бродил по улицам в неустанных поисках работы. Днем он рыскал по рынку, раздавал сигареты и завязывал знакомства, которые в конце концов могли бы обеспечить ему теплое местечко среди рабочих. Ночью спал на тротуаре, арендуя соломенную подстилку вместе с другим уличным людом, всегда на одном и том же углу, готовый скрыться, случись полиции устроить одну из своих облав. Платил старухе пару центов, и та разрешала ему мыться под водяным насосом в переулке.

В конце концов упорные поиски на рынке были вознаграждены, и он устроился грузчиком. По утрам в половине четвертого он приходил на площадку, куда приезжали грузовики, нагруженные фруктами. В течение трех часов он и еще двое рабочих корчились под тяжестью ящиков с бананами, ананасами, кокосами, плодами хлебного дерева и папайей, перетаскивая их к крытым прилавкам. Двадцать процентов заработка забирали бандиты, которые и устроили их на эту работу. Остаток – пятьдесят центов – делили на троих. В удачный день удавалось разгрузить три грузовика, тогда у Тама хватало денег, чтобы поесть в уличном кафе или у торговца супом, порой даже дважды в день. Во время болезни или когда грузовиков было маловато, он довольствовался куском хлеба и чашкой зеленого чая. Четыре года его жизнь исчислялась муравьиными перебежками с ящиками фруктов, длинной цепочкой тянущейся по узким переулкам и исчезающей в чернильных недрах необъятного крытого рынка.

На ранних порах, когда работы было мало, а денег еще меньше, к нему как-то подошел старик со сломанными зубами и посулил дневной заработок – взамен надо было лечь и позволить взять немного крови. Там последовал за сгорбленной шаркающей фигурой в переулок и сделал все, как ему было сказано. У него взяли литр крови и велели выпить две чашки чая с сахаром, чтобы вернулись силы. Но даже выпив чая, на следующее утро Там не смог подняться со своей подстилки и пойти на работу.

Снова и снова, когда выдавались суровые времена, он сдавал свою кровь за деньги. В третий раз потребовалось более двух часов, чтобы наполнить емкость до краев, и кровь выглядела жидкой, как вода, и расслаивалась прямо у него на глазах. Там больше к ним не вернулся, побоявшись, что они осушат весь его дух и заберут силы до последней капли.

Деньги, заработанные грузчиком, Там мечтал потратить на дом с четырьмя стенами и крышей – лачугу в трущобах. Снова он отправился на рынок, вооружившись сигаретами и деньгами, чтобы «угодить людям». В результате ему досталась одна комната семь на пять футов, с приставной лесенкой на крошечный чердак, где можно было передвигаться только на четвереньках. Подсоединив маленькую лампочку к соседским проводам, он оклеил стены старыми газетами, повесил на дверь замок и с гордостью вызвал жену с детьми из деревни. Эта комната стала домом для их семьи из шести человек на последующие пятнадцать лет.

Мне снились лужайки с высокой, плотной и мягкой травой под босыми ногами. Я ощущала на языке шелковистый вкус немецкого шоколада. Вдохнув полной грудью чистого альпийского воздуха, я проснулась под надрывающиеся клаксоны в липкой жаре сайгонских предрассветных пробок. Сон растаял в жужжании пузатых москитов, которые пробрались под дырявую сетку и расселись по ее колышущимся складкам. Я зажала одного большим и указательным пальцем и давила до тех пор, пока не потекла кровь – моя кровь. Но тоска по дому в сердце от этого не утихла.

Я вовсе не планировала ехать в это путешествие в одиночку. Я звала с собой всех, от мамы до местной библиотекарши, семидесятилетней старушки. В отчаянии я начала приставать с этим вопросом даже к случайным знакомым: «Не хотите ли поехать со мной во Вьетнам?» И всегда надеялась, что какой-нибудь симпатичный юноша ответит: «Вьетнам? Конечно, именно об этом я всегда мечтал! Когда едем?»

Потом в один прекрасный день на смену фантазиям пришла реальность, и я оказалась здесь одна.

Я не могу вернуться домой, пока не осуществлю свою дурацкую затею пройти по тропе Хошимина. Даже от самих этих слов веяло опасностью: за ними скрывались промозглые зеленые джунгли и цепкие, как змеи, лианы. Для американских солдат эта тропа была источником всех бед: она рождала пули, убивавшие их собратьев по оружию, и снайперов. Для северных вьетнамцев она была главным символом отваги и самопожертвования: юноши решительно двинулись на юг, дав клятву не возвращаться, пока война не закончится и не будет выиграна. Я решила пройти по тропе пешком с юга на север, как говорится – в сердце вражеской территории, до самой столицы – Ханоя. Но мое путешествие категорически не имело ничего общего с войной – конечно, насколько это возможно в стране, более тысячи лет отражавшей нападения самых разных врагов. Война меня не капли не интересовала. У меня не было ни малейшего желания коллекционировать поддельные металлические бирки, фотографироваться ползущей по знаменитым вьетнамским подземным тоннелям или напяливать на голову круглую зеленую шляпу, похожую на шлем северовьетнамской армии, – унылое зрелище. И даже будь у меня интерес – кто я такая, чтобы писать книгу о войне? Это удел ветеранов Вьетнама, которые говорили о войне с таким знанием дела, к которому я даже не надеялась подступиться.

Для меня тропа Хошимина стала средством достижения цели. Когда-то я так верила в присущую всем людям природную доброту, что посвятила два года жизни служению в Корпусе мира. Эта вера, хоть и ослабшая со временем, вступала в жестокое противоречие с общественным мнением о Вьетнаме, существовавшем в Америке. Я искала правду в американских документальных фильмах о войне, рассказах туристов и речах коммунистов. И в конце концов поняла, что смогу найти ответы только в самом Вьетнаме, в его деревнях, среди простых земледельцев, которые когда-то были солдатами. И если после стольких лет бомбардировок и кровопролития вьетнамцы сумели простить невидимого врага, мне хотелось узнать их секрет – и привезти его домой.

Моя камера стояла на письменном столе; ее невидящий глазок зловеще напоминал о моем идиотском обещании снять документальный фильм об этой поездке. Весь мой опыт оператора сводился к одному телефонному звонку знакомому продюсеру за несколько дней до отъезда: я поинтересовалась, как включать камеру и что делать потом.