небесного верблюженка – выше всех звонов и земель и запела голосом в коем видны нарывы:

звени звени моя осень,

звени мое солнце!

знаю я отчего сердце кончалося –

а кончина его не страшна –

отчего печаль перегрустнулась и отошла

и печаль не печаль – а синий цветок.

все прощу я и так, не просите!

Приготовьте мне крест – я пойду,

да нечего мне и прощать вам:

все, что болит, мое родное

все, что болит, на земле – мое благословенное

Я приютил в моем сердце все земное

и ответить хочу за все одни.

 звени звени моя осень…

 . . . . . . . . . .

(Осенний Сон).

Хей – тара!

Тере – дере – дере – ху!

Хода – кулэ – нэээ…

и не подроются под него… обступили черненькие:

– Как за все отвечу?! Кто ты что можешь все прощать? Мы не позволим нам ведь больно и мы не привыкли! Хорошо! сбросят с горы, душу разрежут и потом ходи звени им на потеху.

Но длинноногий стал увеличиваться и скрылся в дыму бросились его искать

многие слыхали как хлопнула вверху дверь,

строгостью не проймешь – лестью купишь –

ты чуткий, радужно скорбный святой иди к нам, первый!

весь лазоревый!..

так бежали за ним тщедушные.

Но дерзкий журавль описав в воздухе круг начал опадать точно пьяный на толпу где уже заметное произошло движение – все увидели стальной остов белой птицы.

«Кто не умирал от смеха видя

Какие выкидывает в пляске журавль коленца

Но здесь смех приобретая оттенок безумия

Когда видели исчезающим в клюве младенца

Матери выводили

Черноволосых и белокурых ребят…»

(В. Хлебников).

И шептали: о птица ясная! ешь все

и умирали следя взором

рассмеялся журавль протяжно, захлопал крыльями и они отвалились

– о друзья калошные свистуны смерти.

то не сердце раскололося а ваши старые уши

вы привыкли слушать слова – но где ваши речетворцы всю жизнь молчавшие?

Когда будете угадывать по носам?

не поняли мычания как поймете молчание?

Слушают стригики…

а под тенью забора животненький лежит и хохочет: сурожки вы серые безтолковые всех грызете

друзья калошные куда вперед лезете

«да здравствуют гордые калоши!

Кто встретит в лесах Балтийского побережья пару калош без человечьих жалких ног – да узнает – это ведь мои калоши.

Они были слишком славны и велики слишком велики – чтобы держаться на ногах.

Возвышенные!

Счастлив тот кого назовут они другой – на чьих ногах они согласятся путешествовать..

Они всегда презирали меня…

Они были так благородно независимы и салонно воспитаны – что почти никогда не оставались в передней… Нет! И я замечая это лишь тогда, когда они уже успевали достойно заслужить внимание всех сидящих в гостинной…»

(Садок Судей II).

. . . . . . . . . .

не вмещается творь ни в бывшие законы ни в бумагу: за явною пругвой глядит заумь

вершок бумаги открыл Сибирь

лень дикая татары и буяны

– Это-ли? нет-ли?

Ти-и-и, ти-и-у-у

Эх Анна Мария Лиза

Хей – тара!

Тере – дере – дере – ху!

Холе – кулэ – нэээ…

(«Трое»).

морочь? нет! Ешь прямо

ногою не дрыгаю тюлень

      «– илень

к полдню стала теплень

на пруду сверкающая шевелится шевелень…»

* * *

– Гм, да! может это и хорошо… не понимаем – но допустим…

Только ведь скучно это – словечки да буковки

бесконечное заумное

вы бы что-нибудь занимательное написали

этак листов в 200, да в прозе

ну «войну и мир» там что-ли.

– Рады вам услужить начнем роман… Она красавица он недурной брюнет с хищными зубами

x + y + z

Такова уже классическая форма!

«Гомер говорит: Нирей был прекрасен Ахил еще прекраснее. Елена обладала божественной красотой – но нигде не пускается он в подробное описание красоты. А между тем содержанием всей поэмы служит красота Елены». (Лаокон XX гл.) Итак если Елена для нас x то и красота ее y – получаем формулу

х. y = x.y

и т. д. Что «Елена прекрасна» ничего не говорит потому что и Навзикая прекрасна и Мария и т. д. Какова же именно Елена – неизвестно. Гомер пытается изобразить ее так: «старцы народа… уже не могущие в брани, но мужи совета… сильные словом», лишь только увидели идущую к башне Елену, «тихие между собой говорили крылатые речи»:

Нет осуждать невозможно, что Трои сыны и Ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят: истинно, вечным богиням она красотою подобна

(Илиада)

но и эти речи ничего нового не дают а между тем читатель, не видя Елены, не знает: осуждать ему или нет? не имея должного настроения он Илиаду проглатывает как хины.

Прошли тысячелетия а писатели (подумать страшно) стоят на той же мертвой точке.

Л. Толстой описывая Анну Каренину и мог только сказать что у нее полная красивая фигура да белые красивые руки; у другой героини глаза просто «необыкновенные»

Обстановка героев изображена не лучше «поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые шумные, невысокие волны Энса» (Война и мир).

Почему не Волга и Нева? к X.Y героя прибавляется еще z – чем дальше идем тем больше количество неизвестных а известных – нет!

Напрасно бы мы перелистывали еще тысячи тысяч романов – больше того что у Гомера и Толстого не найдем. Но тогда вероятно это и не важно. Зачем нам внешность героев? роман может и без нее обойтись.

Но герой-то романа вряд с этим согласится – и на первых же порах возникает недоразумение между ним и читателем – интересы их противоположны подходы разные, герой плюет на читателя, читатель на героя и на роман вместе

так кончаются грандиозные затеи! стоило огород городить

гоняться за Прекрасной Еленой и остаться без оных?…

А. Крученых.

И. Клюн. Примитивы XX-го века

Возвращаться вспять, значит признавать свое бессилие в