– Береги ноги‚ Гершеле‚ – благословил Аврум Шпильман‚ и слеза пролилась в бороду. – Тебе далеко идти...

...Гершеле‚ ай‚ Гершеле! Ростом высок‚ телом силен, духом покоен, – всё‚ что ни делал Гершеле‚ он делал замечательно. Резал сосновые донца‚ гнул дубовые клёпки-боковины‚ стягивал обручами‚ забивал затычки в сливные отверстия‚ выставлял на загляденье бочонки под брагу, ушаты под воду‚ кадушки под муку, крупу‚ моченую ягоду, бочки для засолки грибов‚ огурцов и капусты. Вставал на пороге крохотный Шимеле‚ руки заложив за спину‚ высвеченный золотоволосым дождем до плеч‚ говорил с надеждой:

– Мешаю работать...

Гершеле откладывал инструмент‚ отодвигал в сторону донца с обручами; они усаживались на смолистые стружки‚ и отец спрашивал сына:

– Про кого теперь?

– Про гуся‚ – просил Шимеле.

– Лук репчатый‚ гусь лапчатый‚ червь кольчатый‚ а человек крапчатый... – начал бы Гершеле этаким манером‚ если бы знал русский язык‚ но начинал он иначе и на идиш: – Жил на свете гусь‚ у которого была голова самого большого гусиного размера.

– У тебя тоже большая‚ – говорил Шимеле и приваливался к отцу под бочок‚ опахивая молочным запахом.

– У меня тоже‚ – соглашался Гершеле. – Гусь очень гордился своей головой и носил фуражку с красным околышем, как у господина урядника.

– И у тебя, как у урядника‚ – снова говорил Шимеле и вздыхал от избытка чувств.

– Ну уж нет! У меня фуражка‚ как у скрипача на крыше‚ – мог бы возразить Гершеле‚ но время к тому не подошло‚ а потому он продолжал рассказ и продолжал его так: – Надо сказать тебе‚ Шимеле‚ что это была еврейская улица‚ и дома на ней были еврейские‚ еврейские запахи‚ еврейский мусор‚ еврейское небо над головой‚ а по еврейскому двору ходили еврейские куры с утками‚ цыплята с гусятами‚ клевали еврейский корм. Жил гусь и жил‚ хвастался своей фуражкой самого большого размера‚ а индюки надувались от зависти и буркали с небрежением: "Где украл – где украл?.." Это были заморские индюки‚ которые не считали себя евреями‚ а оттого важничали сверх меры: "Мы по-вашему не едим. По-вашему не пьем. Так себя не ведем‚ а ведем себя не так. У нас и носы другие‚ и лапы‚ и хвосты не здешние. Подкормимся – полетим дальше". – "Куда-куда?.." – волновались куры‚ замирая от восторга. "Вер вейст! – отвечали индюки. – Мы знаем?.." Так они жили на том дворе‚ так проходили дни с неделями‚ и вдруг гусь стал замечать: фуражка наползает на лоб, затем на глаза‚ и не разглядеть из-под козырька‚ где миска с кормом‚ чем занимаются куры с утками‚ как обогнуть яму‚ которая на пути. Понял гусь – голова стала мельчать‚ и ежели не принять срочные меры‚ она обратится в сливу‚ орех‚ а там и в усохшую горошину, что отвратительно и содержит противоречия‚ несовместимые с житейским опытом.

– Что же теперь делать?.. – в волнении замирал Шимеле.

– Можно надеть крохотную шапчонку самого малого гусиного размера‚ но это обидно и нестерпимо. Есть‚ конечно‚ и другой вариант.

Гершеле замолкал и молчал долго.

– Говори‚ – просил Шимеле. – А то засну.

– Чтобы наполнить живот‚ надо побольше есть. Чтобы наполнить голову‚ надо почаще думать.

– Я думаю‚ – сообщал Шимеле. – Сейчас‚ например‚ я думаю о том‚ что делать гусю. И голова моя растет.

– Твоя голова растет – это так. А гусь не знал‚ о чем подумать‚ потому что кормили его досыта и думать было незачем. Но это был гусь с еврейского двора‚ склонный к размышлениям‚ а потому он стал ходить взад-вперед‚ крылья заложив за спину: "Задумаюсь-ка я вот о чем: отчего у гуся нет копыт? И рогов тоже нет..." Не думается никак во дворе – гусыни отвлекают‚ гусыни-глупыни‚ которые без конца гогочут: "Что на ужин, что на ужин?.." Залез в сарай‚ темно‚ никого нет: не думается в сарае о бескопытных и о копытных тоже не думается – спать хочется. Пошел за ворота в густые травяные заросли: думается с трудом и не о том‚ потому что страшно. А головы совсем уж не видно: гуляет по двору туловище на бескопытных ногах‚ никто не знает‚ что делается у гуся под фуражкой‚ и даже презренные лягушки оквакивают его из-под бочки с водой: "Квак смешно, квак смешно..."

– Дальше что? – спрашивал Шимеле.

– Дальше что? – спрашивал гусь со двора‚ заглядывая в мастерскую.

– Еще не знаю‚ – сокрушался Гершеле‚ в котором иссякал ручеек вымысла.

– Хочешь обидеть? – шипел гусь и тянул шею‚ чтобы ущипнуть.

– Да ты что!

– Тогда придумай. Найди выход из положения, которое прискорбно и непочтительно.

– Почему я?

– Ты рассказываешь – тебе и находить.

И вытаптывал с угрозой "бройгез-танц" – лапчатый танец обиды.

– Гершеле‚ – кричала через плетень свадебная кухарка. – Гусака не уступишь? Откормить – и на стол!

– На стол – это зачем?..

– Печенка от него хороша. Жаркое. Шмальц со шкварками…

Шимеле с ужасом глядел на отца. Гершеле с ужасом глядел на кухарку. Гусь прятал голову под крыло – каково это услышать? – и поджимал ногу‚ словно морозом ожгло пятку на снегу.

– Нет‚ – говорил Гершеле. – Гусака не уступим.

А тот вытаптывал на радостях "шолем-танц" – танец примирения...

Путь от зачатия известен всякому. Когда минуют назначенные сроки‚ роженица испускает девяносто девять вздохов‚ девяносто девять криков, и лишь сотый из них – крик новой жизни. Жила в местечке Хая-повитуха‚ которая заплетала ногу за ногу‚ всё роняла‚ про всё забывала‚ путала дорогу к роженице‚ отчего вечно запаздывала и приходила после родов‚ а то и назавтра. Это оберегало ее от многих неприятностей и это ее кормило: появись растеряха вовремя‚ кто знает‚ что бы случилось с младенцем‚ но женщины‚ пообвыкнув‚ не ждали‚ пока она придет, завяжет пупок, и с молчаливого согласия исправно платили за вызов. Да и то уж…

…проще всего обвинять Хаю-повитуху, но не мешало бы выслушать и другую сторону. У Хаи был муж, Пици Узенький, Пици-трубочист – тощий, на еду вместительный, который ходил в город на промысел, ибо пролезал в любой дымоход на крыше, если, конечно, не было в нем заслонки. Побывав однажды на свадьбе и исправно поработав за столом, Пици округлил животик и под утро застрял надолго в трубе. Печь не топили. Борщ не варили. Трубочиста выталкивали всем народом, заодно с полицией и пожарной частью, но тело шло туго, голова торчала наружу, озирая окрестности, живот опадал от голода, Пици бормотал горестно в ожидании вызволения: "Кому покой, а кому скитание… Кому унижение, а кому возвышение..." Накостыляли по шее, надавали тумаков на дорогу, не велели появляться в их краях, и домой он вернулся отощавшим, без единой копейки, услыхав с порога плач очередного младенца, который разевал рот для принятия пищи…

Дети умножают радость и порождают заботы. Хая-повитуха рожала не реже других в местечке и тоже обходилась без посторонней помощи:

– Чтобы было кого кормить.

И всех это устраивало…