Брин скрутил выбранного парня, когда тот вытирался полотенцем в ванной комнате на третьем этаже не имеющего лифта дома, расположенного на парижской Рю де Муан, между булочной и, что оказалось довольно уместно, мясницкой лавкой. Он понравился бы Брину, даже если бы тот не наметил жертву заранее. На почтовом ящике парня значилось «Реза Фарасати» — по всей видимости, он был выходцем из Ирака или Ирана. В этом многоквартирном здании, определенно, жил целый ряд студентов со Среднего Востока. Брин понаблюдал, как они выходили и заходили, пока сидел за едой в кафе напротив, выжидая верный момент.　

Молодой человек, метавшийся на стуле, был столь же экзотичен, как его имя: смуглая кожа, обсидианово-черные волосы и глаза, ястребиный арабский нос и даже кривой шрамик у брови, что подергивался каждый раз, когда Брин делал надрез. Дело в том, что он был не просто убийцей, каннибалом и так далее, но и немного романтиком. Имя и наружность парня, а также множество восточных ковров и ваз, не говоря уже о потрясающем бронзовом сервизе у двери, навевали мысли о мечетях и минаретах, величественных султанах и одетых в полупрозрачные шелка гуриях из гарема, охраняемого жеманными евнухами.　

Подобные образы привлекали Брина экзотичностью.　

И хотя его чувственные губы не двигались, глядя на парня своими невероятно лазурными глазами, он в глубине души улыбался.　

Брин обошел пленника — не угрожающе, но с определенным нетерпением. Всей ночи у них в распоряжении не было.　

Точнее, у самого Брина была, а вот у жертвы, конечно же, нет.　

— Ты говоришь по-английски?　

Парень кивнул.　

— Хорошо, — проворковал Брин. — Значит, тебе повезло. А теперь слушай внимательно, и, возможно, спасешь себе жизнь.

Он опустился на колено, в позу влюбленного воздыхателя, и положил ладонь на волосатую мускулистую ногу Фарасати. Провел по крепкой, рельефной икре, погладил коленную чашечку, а затем пробежался по внутренней стороне бедра, прохладной и липкой от мочи, потекшей, когда Брин отхватил парню ноготь на большом пальце.　

Впрочем, порезы в основном были пока несерьезными. Реза Фарасати истекал кровью из какого-то десятка ран. Учитывая все это, Брин полагал, что проявляет образцовую выдержку, ведя Фарасати по дороге боли с нежностью и заботливостью человека, лишающего невинности юную девственницу.　

— Посмотри на меня! — Голос Брина обещал постель и поцелуи, но взгляд обжигал льдом.　

Пленник, не отрываясь, смотрел на своего мучителя. Близко посаженные, полуприкрытые тяжелыми веками глаза придавали ему сходство с ястребом и были такими черными, что зрачок почти не выделялся среди радужки. Широкие ноздри раздувались и опадали. Маслянистые капли пота скользили по вискам, смешиваясь с кровью на скуле, сочащейся из порезанного уха.　

— Хочешь жить?　

Фарасати лихорадочно закивал. Его кадык ходил ходуном, как обезумевший лифт, скачущий с этажа на этаж.　

— Или это глупый вопрос?　

Снова кивки головой, пока до жертвы не дошел смысл последних слов. Затем уважительная тишина.　

— Конечно же, ты хочешь, конечно.　

Рука Брина поднялась по бедру выше. Реза Фарасати задрожал, несмотря на то что Брин включил отопление, как только вошел в квартиру.　

— Ты хочешь жить. Все мы хотим. Так заложено в нас природой, и, какой бы неприятной, даже мучительной ни становилась наша жизнь, мы все равно не желаем с ней расставаться.　

Голос Брина стал тише, настолько тихим, что жертве приходилось напрягать слух.　

— И ты будешь жить, если дашь мне то, что я хочу.　

Пленник забегал взглядом по комнате. На щеках заходили желваки. Брин с его богатым опытом предположил, что парень пытается сквозь кляп сообщить, где прячет ценности, как будто Брин не в состоянии с легкостью отыскать их сам.　

— А теперь я выну кляп, — предупредил он, — но ты должен понять одно. Я убью тебя без угрызений совести. Закричишь — перережу горло так быстро, что захлебнешься собственной кровью прежде, чем тебя кто-то услышит. Более того, даже в таком случае у меня будет по меньшей мере пять минут, пока ты жив и чувствуешь боль. — Брин провел тупой частью лезвия по веку парня. Ты хоть догадываешься, какими долгими могут стать пять минут? Известно ли тебе, например, что, если от испуга в кровь выбросился адреналин, человек почти никогда не теряет сознание от боли? Он чувствует все... до самого конца.　

Брин взмахнул запястьем, и над ястребиным носом возник крошечный порез. Выступившая капелька вначале увязла в темной кустистой брови, а затем покатилась по красивому носу и задрожала на кончике, напоминая рубиновую серьгу в ноздре бомбейской шлюхи.　

— Ты пока поразмысли, а я схожу что-нибудь съем.　

Брин отложил нож, прошел в кухоньку, находившуюся в нише основной комнаты, и стал хозяйствовать. К его удовольствию, вопреки стереотипу о холостяках, у Фарасати мышь в холодильнике не повесилась. Полки были забиты разноразмерными блюдами с этнической едой: табуле и тарамасалата, маслянисто поблескивающая, темно-зеленая долма и слоистая выпечка из теста фило, которая, если куснуть, истекала медом, точно возбужденное женское лоно. И вино, довольно хорошее французское и импортное в бутылках — свидетельство того, что хозяин квартиры знает толк в алкоголе.　

Брин с удовольствием выпил бокал бургундского и снял пробу с разнообразных контейнеров. Порой он журил себя за ребяческое кухонное воровство, которое столь часто сопровождало его работу более серьезного свойства, но все равно делал себе поблажки. Кухни других людей окутывала аура недозволенности, охраняло негласное табу. Казалось, прикасаться к содержимому шкафов и холодильников — все равно что вторгаться в человеческие тела, исследовать их содержимое. Неважно, клинышек свежего бри и баночка икры либо изысканная, блестящая сладость на дне глазниц или в брюшной полости, Брин считал себя искушенным знатоком всего.　

Заметив на пальце кровь, он окунул его в баночку икры, полюбовался иссиня-черными шариками на рубиновом фоне и, облизав фалангу начисто, удовлетворенно причмокнул губами.　

Закончив с дегустацией, Брин выудил из кармана зажигалку «Данхилл» и единственную сигарету, которую позволял себе каждый день, принялся неторопливо курить. Затем протер все, к чему прикасался, тряпкой для посуды и вернулся к работе.　

Когда Брин вынул кляп, пропитавшийся кровью из ранки меж глаз, Фарасати не закричал. На его груди, плечах и бедрах сочились другие порезы, грубые потеки напоминали племенные рисунки на коже жреца во время примитивной вакханалии. Правда, эффект немного разрушало обилие волос на груди, среди которых кровь сворачивалась неприглядными комьями.　

Брин опустился на колени и чуть ли не в защитном жесте накрыл рукой пах Фарасати.