как тот привычно отмачивал очередной коронный номер трогательной встречи собственной черепушки с чем ни попадя. – Теперь понятно, зачем тебе митра.

Конечно, наезд был не по теме, ведь дед благополучно преодолел дверные косяки – пакетам разве чуть досталось, что не так уже трогает за душу. Но разве можно отказать себе в удовольствии представить, как он волочит в беспросветном мраке оба стола (особенно, тот старый да неподъёмный, казалось, намертво вросший в такие же древние половицы в моей комнате), а также кровать и кресло с кофемашиной – сколько трогательных моментов можно себе навоображать! И как он умудрился проделать всё это в присутствии спящего, и не только не напугать его вусмерть или не лишить рассудка, но даже не разбудить?

А про митру сболтнул по инерции – впрочем, оговорки по Фрейду никто не отменял. Просто вспомнил про одного неутомимого батюшку, что, при случае, мог и в погреб – ласточкой, и с дверью из-за чего-нибудь не поладить. Да сам и рассказывал, что с детства у него была кликуха «Гипс». Правда, с людьми, кажись, – ничего так ладил. Но шишки на лбу набивал знатные, что как-то епархиальный духовник возьми да и скажи ему: «Тебе бы – митру, как хоккеисту – каску!»

И я не спросил, откуда в комнате оказались вещи из моей квартиры, потому как стол, на котором стояла французская лампа, скорей всего был ещё одной вещью из соседской коллекции, так что для мебельного гарнитура, чудесно переместившегося из покоев бывалого бомжа в мои, не хватало лишь последнего стула. Но как я раньше-то не заметил схожести его стола с некогда принадлежавшим мне?

Я вскочил и внимательно огляделся по сторонам. Да, пожалуй, всё, чем теперь было обставлено столь нескромное для начинающего бомжа пристанище, напоминало обстановку моего прежнего жилища! И этот стол, и кровать, и кресло, и даже стул. А такая лампа, да ещё и со светом!.. Вполне достаточно, чтобы снести крышу любому скептику без определённой крыши над головой – даже самому законченному преподу теории марксизма и дарвинизма, несмотря на гипотезу, что бывшими не бывают. И хоть и нередко случается, что именно из тех бывших, которым есть откуда выйти и куда вернуться, получаются завзятые проповедники да истовые верующие, но и улица иногда приучает к излишнему скептицизму. И порой не хватает лишь какой-нибудь лампы с мягким светом, чтобы однажды, проснувшись, очнуться от вчерашних мыслей, осмотреться и хотя бы что-то увидеть в совсем в ином свете.

* * *

Как хорошо, что накануне я не наговорил сгоряча лишнего! И не потому, что сосед натаскал провианта. Просто когда надо в чём-либо разобраться, придёт своё время и для потрепаться. Не ради тухлого базара, а чтоб ответить за шальные мысли, кои естественно приводят к не так, как бы следовало обдуманным действиям. И старик, похоже, взаправду оказался на редкость чувствительным к такого рода мыслям.

– Не надо – не уходи, – сказал он мне тогда.

– Да забей! – ответил я.

– Не знаю, что тебе приснилось, – начал он. – Ну… Когда ты… Это…

– Когда это?

– Тогда. Ты знаешь.

– Допустим, – не стал я допытываться. – И допустим – приснилось.

Я был в благодушном настроении, и мне уже не хотелось докучать с расспросами пожилому человеку, чуть ли не сутки просидевшему у кровати больного, весь следующий день и всю ночь где-то пахавшему, дабы обеспечить меня необходимым и ради моей же прихоти отдавшему всё, что у него было. Тем более я чувствовал, как неприятны ему эти расспросы, и потому уже приготовился повестись на любое враньё, на которое он был или не был способен для того, чтобы расшаркаться передо мной, лишь бы я утёр свои сопли.

* * *

Однако старик, не вдаваясь в подробности, повёл себя так, как будто и без того всё и всем было понятно.

– Ну какой из меня святитель? – усмехнулся он. – Скорей это ты у нас святой.

Мне же его усмешка показалась этакой потненькой ухмылочкой. И даже не пришло в голову заподозрить в нём заправского бытового смиренничанья. Не как о рядовом я о нём подумал и понял его – как сам услышал. Тут-то мой язык и зачесался.

– Если ты об этом, – начал я. – То…

– Погоди… Ну зачем? – дед попытался меня осадить.

Какое там – погодить!

– А чё?.. – Всерьёз принялся я за свой монолог. – Да кто слышит-то!.. Ты, по ходу, и так в курсе… Знаю-знаю, что в курсе!.. Но перетереть надо… Заметь, ты сам начал… Ведь я же слушал твои плотски́е мудрования!.. Стоп!.. Учитывая последние новости… Кхе-кхе… Ну… Оттуда… – Я закатил глаза. – Не такие уж они и плотски́е… Да они и никогда у тебя не были плотскими!.. Ведь ты ж поди… – Снова закатил. – И коль речь пошла о святости… Не, ну конечно!.. Вряд ли у кого повернётся язык называть это чем-то святым – особенно, в мире сем… Да и я не посмею!.. – Включив на секунду смирение, я отчаянно ударил себя в грудь. – Но ты, дед, пойми – ведь ты же всё можешь понять!.. Ведь я ж… Хм! Прикинь… До неё – ни с кем, ни разу.

– Эд, – умоляюще посмотрел на меня дед.

Но язык без костей, и его уже было не остановить. Да в языке ли суть?

Глава седьмая

А по сути, я ему тогда поведал обо всей своей жизни.

– И даже в гапе, прикинь! Даже в гапе!.. Ведь ты же знаешь, что такое – гап?

Так пацаны называли училище, «в стенах которого»… Хм, эту фразу – в стена́х нашего училища – директор ежедневно, да не по разу, любил повторять на линейке.

В общем, суть моего рассказа сводилась к какой-то неизлечимой мути.

– Вот такая она – муть моего рассказа! Ни разу: ни – до, ни – после… Да и в самый момент!.. – И с горечью махнул рукой.

* * *

Рассказал, как мама в юности оберегала меня от разных, что называется, искушений. Как прожил жизнь под её строгим надзором до сорока полных лет.

– А ведь влюбчив был, подлец! – донимал я своими россказнями до зела присмиревшего соседа. – Первый раз ещё дошкольником втюрился в одну красотку. Так по ней тогда все – от первоклашек до памперсников – бедняжки, чахли. В туберкулёзном санатории… М-да… Ха, вот почему, наверное, они так долго исцелялись! – расхохотался я – Ну, и в школе, конечно… И – где бы ни работал… И даже в церкви…