В Турцию Родионов пять лет назад летал со своей любовницей. А в Египет в прошлом году уже с женой. С кем ему больше понравилось отдыхать, он так и не понял, потому что из всех прелестей отдыха выбирал сначала бар на пляже, потом бар у бассейна, а потом бар в лобби. Олл инклюзив же. За все заплачено.

В общем, жизнью своей Серега был вполне доволен. Благодаря физическому труду в свои сорок восемь выглядел он значительно моложе. Был высок, достаточно подтянут, сумел сохранить шевелюру практически не поредевшей, а лицо – открытым и мужественным.

Был он, конечно, не так красив, как его сосед, политическая шишка Егор Фомин, но тоже вполне себе ничего. Фоминская дочка, когда маленькая была, их со спины даже один раз перепутала. Играла с подружками во дворе, увидела подходящего к подъезду Серегу и напрыгнула на него сзади, повисла на плечах с громким воплем: «Папа». Метров десять на нем ехала, пока не увидела выходящего из машины Фомина. Девчонку с Сереги тогда как ветром сдуло. И ржали они с Егором потом долго, несколько лет ржали над этой историей. Егор-то мужик хороший. Простой, хоть и шишка. А что, шишки – они, почитай, тоже люди.

– Кончай гундеть, – решительно сказал Родионов жене, отгоняя неожиданные воспоминания. Поди ж ты, сколько лет прошло, а вспомнилось! Отодвинув жену в сторону, он открыл холодильник, достал банку с солеными огурцами и, сорвав крышку, припал губами к живительному рассолу, холодной струйкой потекшему в измученное засухой горло.

На миг заломило от холода зубы, а за ними и затылок. Родионов зажмурился и замычал от удовольствия. Он не мог знать, что маховик убийства уже запущен и жить ему осталось всего ничего.

В зале, где вот-вот должна была начаться областная партийная конференция, стояла невыносимая духота. Кондиционер не работал, и Егор с тоской подумал, что сидеть два часа в этом пекле будет невыносимо.

Зал потихоньку наполнялся людьми, и Егор чувствовал себя Ванькой-встанькой, вынужденным то и дело приподниматься со стула, здороваться, жать липкие от жары руки, раскланиваться с дамами и снова садиться.

Он нервничал, понимал, что нервничает, и сердился на себя из-за этого. Последний раз такое же мерзкое чувство, связанное с ожиданием наказания и мучительным гаданием «пронесет-не пронесет», он испытал в восьмом классе, когда директриса поймала его курящим на заднем школьном крыльце, грозилась вызвать мать и метала громы и молнии, потрясая худенькими кулачками.

Матери Егор не боялся, ему ее было невыносимо жалко. Тоже худенькую, всегда усталую, работающую на трех работах, чтобы вырастить его и еще троих сыновей. Егор был старшим, и, по-хорошему, после восьмого класса ему следовало пойти в ПТУ, чтобы быстро получить профессию и наконец-то слезть с материнской шеи. Но он хорошо учился, и мать была готова из кожи вон лезть, чтобы дать ему высшее образование.

Директриса кричала про плохую характеристику, и Егору было страшно, что из-за этой характеристики его не возьмут в 9-й класс и он пойдет в ПТУ, а мать станет плакать, и слезы потекут по ее старенькому морщинистому лицу. Матери на тот момент было тридцать пять, но она уже тогда казалась ему глубокой старухой.

Ему было страшно и стыдно, что он так боится. И чтобы победить свой страх и стыд, он ласково посмотрел на директрису, дерзко уставившись ей в лицо своими голубыми глазищами. Именно тогда он впервые осознанно попытался использовать свою красоту как щит. Он, пятнадцатилетний пацан, смотрел на эту взрослую, неустроенную женщину жадным мужским взором, и она сбилась с высокой ноты своего гнева, засмущалась и, неожиданно погладив его сначала по голове, а потом по щеке, сказала:

«Егорушка, мальчик… Иди и больше так не делай».

Он на всю жизнь запомнил кислый привкус отчаянного стыдного страха и остро-сладкий вкус победы. И сейчас, спустя почти тридцать лет, понял, что испытывает сходные чувства. Подсознательно ожидая подобной развязки.

Конференция началась. Председатель Законодательного собрания, он же лидер партии Павел Шубин, прочитал доклад. Начались прения, в которых выступающие говорили о роли партии в истории и необходимости со всей ответственностью подойти к сложному вопросу составления списков.

Быстро утвердили первую тройку – губернатор Малоземов, сам Шубин и Капа Островская. Все предсказуемо, никаких сенсаций.

Фомин внутренне напрягся, наступал час икс. К его радостному изумлению, Капитолина не попросила слова, продолжая расслабленно сидеть в президиуме. На Фомина за все время конференции она ни разу не посмотрела. К микрофону вышел самый возрастной депутат Степан Булавин (Егор частенько размышлял, почему родители не назвали его Кондратом) и, шамкая вставной челюстью, предложил остальной списочный состав утвердить тайным голосованием.

Фомин возликовал. В открытый бой с Островской, начни она настаивать на его политическом убийстве, вступить не рискнул бы никто. А в том, что при тайном голосовании он окажется на заслуженно высоком месте, он даже не сомневался. Ну, сама Капа нагадит, да еще кто-нибудь ее поддержит, и это все. Все остальные будут за него. Хотя бы из желания показать Капе фигу в кармане.

Спустя десять минут итоги тайного голосования были подведены. В партийном списке на выборах в начале декабря политический тяжеловес, умница и красавец Егор Фомин значился под седьмым номером.

Он был повержен, убит, раздавлен. Проклятая Капитолина не сводила с него внимательного взгляда. Она проделала большую работу и была вполне довольна ее результатами и открывшейся ее взгляду картиной поверженного врага.

«Убью суку!» – с бешеной яростью подумал вдруг Егор и в отчаянном порыве рванулся к Островской, пытаясь схватить ее за жирное дряблое горло. Его, конечно, оттащили, поднялся невообразимый гвалт, в котором задыхающийся Егор слышал только высокий торжествующий хохот Капитолины, переходящий в тонкий надрывный визг.

Расталкивая толпу локтями, Фомин бросился вон из зала. Ближе всего оказался женский туалет, куда он и ворвался, на ходу срывая шелковый галстук. Три пишбарышни, потревоженные его появлением, закудахтав, выскочили в коридор. Сунув галстук в карман, Егор рванул кран и подставил голову под струю холодной воды.

Ярость от перенесенного унижения постепенно проходила, возвращая ясность мысли.

«Я этого так не оставлю, – вслух сказал Егор, поднимая голову, с которой стекала вода, и глядя в мутное зеркало. – Я вам отомщу. На коленях приползете, а поздно будет».

Закрутив кран, он вытер ладонью лицо, вышел из туалета, шарахнув дверью и вновь испугав любопытных пишбарышень, дошел до своего кабинета, не отвечая на вопросы встревоженных встреченных коллег, заперся изнутри и придвинул поближе телефон.

Немного подумав, он сделал три звонка – директору крупного подшипникового завода Игорю Стрелецкому, депутату Сергею Муромцеву, не имеющему отношения к партии власти, а потому не присутствовавшему на историческом заседании, и журналистке газеты «Курьер» Насте Романовой. Всем он сказал одно и то же:

«Надо поговорить».