принесут старые ноты, — сказал он примирительно, — я не хотел заранее тебе говорить. Завтра они будут у нас.

Гитлер удивленно посмотрел на Гесса.

— Мы напишем книгу на нотной бумаге Вагнера?

— Какая разница на чем?

— Ты не понимаешь! — Гитлер вскочил и оживленно опять забегал по камере. — Моя книга будет написана на нотах великого Вагнера! Гесс, ты не понимаешь всего символизма! Вагнер! «Нибелунги»! И моя книга!

Взгляд Гитлера сверлил Гесса, но теперь радостно-возбужденно, и Гесс понял, что буря прошла…

— Да, «Нибелунги», мой фюрер…

— Простите, что, рейхсминистр? — повернулся к нему шофер.

Гесс не заметил, что в полудреме, вспоминая те дни в Ландсберге, он произнес последнюю фразу вслух.

— Ничего. Смотрите вперед. — Гесс улыбнулся, похлопал водителя по плечу и опять откинулся на сиденье.

Глава 5

Берлин, 1991 год. Признание полковника Берда

Уютный, зеленый, обеспеченный и очень престижный район города — Целендорф. Невысокие коттеджи на несколько семей, добротные дома, шикарные виллы на каждом углу.

Роман направлялся на встречу с американцем. Было прохладно, и он укутался шарфом.

Вот и нужный номер. Дом американца был небольшой — типичный для этого района Берлина коттедж. Никакой роскоши — постройка из красного кирпича с высокой крышей. Маленький балкончик на втором этаже, дворик, в котором были видны несколько зачехленных стульев, поставленных один на другой. Вдоль забора — аккуратно и невысоко подстриженные кусты.

Роман подошел и нажал кнопку звонка. Внутри дом был еще меньше, чем казался снаружи. Одна комната — это зал, рядом открытая по-американски кухня и лестница на второй этаж.

Берд встретил Романа у самой входной двери. Он был одет в немного помятый, но строгий серый костюм со старомодными отглаженными боковинами на воротнике пиджака.

— Проходите, проходите, Роман.

Роман прошел в комнату, осмотрелся по сторонам. Мягкая мебель, покрытая старенькими, но, по всей вероятности, дорогими коврами. Несколько дубовых стульев придвинуты к стене. В углу комнаты целое собрание комнатных растений — фикусы, лилии и еще какие-то цветы в горшках. На стенах висит множество различных фотографий — часть очень старых, что видно по их желтому цвету, часть новых, в стеклянных рамках.

Роман заметил картину, которая висела на самом видном месте в комнате, и подошел к ней.

Берд:

— Вы увидели?

Роман приблизился к картине и увидел, что это рисунок, сделанный карандашом на листе бумаги чуть больше стандартного. На рисунке была изображена голова пилота, одетого в старый шлем с мотоциклетными очками сверху. Роман не ответил, но внимательно всмотрелся в рисунок.

— Правильно. Вы правильно смотрите — это портрет молодого Рудольфа Гесса. Этот рисунок был сделан в далекие тридцатые годы одним из друзей Гесса. Когда я заканчивал службу в тюрьме, Гесс попросил своих родных отдать мне этот рисунок в знак нашей дружбы.

Роман кивнул.

— А как получилось, что вы дружили? Он был заключенным — вы директором тюрьмы. Он нацист — вы американец. Как такое могло произойти?

Берд засмеялся так, как смеются люди пожилые, — коротко и хрипловато, похоже на кашель.

— В тюрьме происходят и не такие вещи. Хотя когда-нибудь я расскажу вам. Вы пришли ко мне, значит, и я буду откровенен, но все-таки позвольте вначале спросить вас.

Роман согласно кивнул. Он понял, что рассчитывать на откровенность старого директора тюрьмы можно только в случае взаимного доверия. Такое доверие образуется, когда собеседники хорошо знают и понимают друг друга. Он почтительно наклонился к американцу.

— Что вы хотите услышать? Вы сами сказали мне, что навели все необходимые справки. Правда, вы назвали меня русским, я не русский — это вы должны понимать. Я — еврей.

— Да, я это знаю. Собственно говоря, в этом секрета нет. Однако как вы попали в Германию?

— Я боюсь, что это может занять много времени… Но ладно, я у вас дома, вы меня ждали, расскажу… Я приехал в Германию за несколько месяцев до того, как она объединилась. У меня было приглашение на работу в одном институте ГДР. Меня интересовал вопрос нацизма, я имею в виду — в довоенной Германии. Я собирался работать над своей диссертацией по теме нацизма и холокоста. Как вы уже знаете, я из еврейской семьи.

— И вас не испугало, что приедете в страну, которая сожгла миллионы ваших единоверцев?

— Нет. Это было другое время, я очень надеялся на серьезную работу. К сожалению, я попал в момент, когда ГДР уже умирала, и ту работу, на которую рассчитывал, я не получил. Институт не смог дать мне рабочего места. В итоге я остался без работы и не знал, куда мне деваться. Если вы помните, в этот момент Советский Союз тоже переживал не лучшие свои дни. Дома я все закрыл, квартиру отдал, уволился. Что делать, не знал.

— И вы попросили политическое убежище?

— Зачем? Я же вам сказал, что я из еврейской семьи. В это время Германия как раз приняла решение давать вид на жительство евреям из Советского Союза. Я пошел на Александерплац в Берлине, знаете, там есть такое управление полиции? Во времена рейха там находилось одно из управлений гестапо. Я пришел туда, заявил, что я еврей, и попросил дать мне разрешение остаться в Берлине.

Берд удивленно покачал головой.

— Еврей пришел в здание, где находилась гестапо, и попросил оставить его жить в Германии? Судя по всему, вы ненормальный или не понимали, куда пришли.

— Зачем так сразу рубить? Это отдельная, очень интересная и, честно говоря, тяжелая история, тяжелый кусок моей жизни. Мне повезло, что я знал немецкий язык. На работу удалось быстро устроиться. Я служил переводчиком в одном из социальных управлений Берлина, помогал беженцам. Потом случай привел меня в одну из газет — я написал статью, которая была принята. Дальше все пошло как по маслу — меня стали искать, давать поручения, просили написать статьи. Вот и все. Если вам интересна эта история еврейской семьи, которая обосновалась в Германии, то давайте встретимся отдельно. Расскажу. Но сейчас меня все-таки интересует то,