наверное. Я сначала его убить хотел, честно. А потом письма ее вспомнил. Мне она таких слов не говорила. Я думал, просто нам не нужны слова. Да, надо отпустить»

«Плакала, прощенья просила. Лучше бы я умер, на машине бы разбился. Машку только жалко».

«Мы решили все заново начать. Ради Машки. И ради себя. Я ей помогу. Мы же близкие люди…»

Почти год спустя, и снова дым сигареты в открытое окно. «У них опять все началось. Да что я вру… Не заканчивалось. Что меня дернуло опять в ее почту залезть?.. Весь год письма. Не могу больше. Пусть уходит. Я контракт подписал, уезжаю в европейский офис. Вроде как постепенно разойдемся. Так, может, Машке проще будет».

Машке проще не было. Он собирал вещи. Маше сказали, что папа уезжает на новую работу. «Вот снимет квартиру, и мы к нему приедем». Пятилетняя Маша посмотрела на маму и отчеканила: «Папа уезжает из-за тебя. Я тебя ненавижу». И ушла к себе. С двух лет, едва научившись складывать слова, этот ребенок потрясал чистотой и точностью формулировок. Для закрепления эффекта Маша заболела астмой.

Он часто звонил мне из Европы. Рассказывал про трудный здешний рынок и уроки игры на гитаре, которой он всерьез увлекся. Да, семья приезжала несколько раз. Машка очень скучает.

Еще через год с небольшим, будучи в командировке в Москве, заскочил ненадолго. Рассказал, что встретил женщину. Она замужем, но несчастлива в браке. Есть сынишка. Все устроится. «Ты уверен, что вам обоим это надо?» Он промолчал, глядя мне куда-то за спину бесповоротным злым взглядом.

И еще год с небольшим. «Они приехали с Машей, живут здесь уже два месяца. Пока так. Ищу Машке русскоязычную школу».

И еще. «Мы в Москве, в отпуске. Приезжай на сырники. Помнишь, как раньше?» И были сырники. И ее успехи. «Я научилась варить кофе, как ты. Помнишь, они все говорили, что ты варишь кофе лучше всех в мире? Я по-всякому пробовала, чтобы получилось так же вкусно. Он говорит, что мой не хуже».

Он пристально смотрит на меня, и я глотаю злое «А мы соревновались?» вместе с кофе. Киваю: «Даже лучше». Я деревенею от ненависти к ней. Потому что не будет как раньше. Потому что в этом доме стало прохладно. Потому что ее муж не светится больше изнутри, держа в ладонях вселенную с ее именем. Потому что Машка вцепилась в меня намертво, прислонилась где-то под мышкой и почти не шевелится. Потому что я понимаю, кому этот ежедневный перформанс встает дороже всех и кто плачет по ночам в подушку о немце, который продолжает писать. На моих губах пепел, и откуда бы ему взяться на сырниках?

В том далеком «хорошо» дружбу мы водили все вместе. Случайная встреча. Кофе и пирожные. «Все у них хорошо, говоришь? Ну и ладно. А ведь как она тогда тебя ненавидела! И при этом в гости таскала – понятно, чтобы на глазах держать, чтобы не дай бог…» Я ем пирожное. Бабий треп. «Ну, как же. Ты же у нас муза. Умеешь заставить мужчину гореть и над собой прыгать. Даже ее любящему мужу умудрилась музой стать. Она хотела как ты». У пирожного тоже привкус пепла. Она хотела как я. А я хотела как она…

Мы по-прежнему созваниваемся. Не мне судить, и я не сужу. Но пара неуверенных попыток вновь дружить семьями так и растворилась в моем молчаливом «никак». Есть он и Машка, больше мне не осилить. Он знает. Свет не вернулся, но боль уходит. «У меня нет никого ближе, чем она. И у нее никого ближе, чем я».

Может, позже. Может, мы еще оценим и сложность дебюта, и красоту и логику эндшпиля. Потом. Когда над полем битвы окончательно рассеется дым орудий, изломанные тела станут просто шахматными фигурами, и сотрется в памяти отчаянный взгляд широко распахнутых глаз белой королевы.

«В браке».

«Скоро двадцать лет».

Юлия Геба. Зоя

Зоя росла счастливым ребенком. Она жила с мамой в небольшой, но уютной квартире в центре Москвы, в тихом районе Замоскворечья.

Мама была красавицей и художницей и почти всегда находилась дома. Папа с ними не жил, но к каждому празднику приносил чудесные подарки.

Мама очень любила Зою. И Зоя ее. Больше всего в их отношениях она обожала три вещи. Почти не дыша, смотреть, как мама работает за мольбертом. Обязательную воскресную шарлотку. И вечерний ритуал, когда мама подолгу расчесывала деревянным гребнем ее тонкие сухие волосы и шептала всякие нежности.

Еще Зоя любила серого Мурзика. Он появился у них дома недавно, после того как доктор приглушенным голосом посоветовал маме: «Таким детям необходимо общение с животными».

У Зои была подруга. Одна. Звали ее Настя. Она учила Зою увлекательным играм. Зоя обожала Настю. Взрослые бы сказали – боготворила, но Зоя не знала подобных выражений. Хотя мама регулярно водила ее в храм Григория Неокесарийского, что на Полянке. Зое нравилась эта нарядная благолепная церковь, причудливые изразцы с павлиньим оком. И такой теплый образ Богоматери в северном приделе, к которому она доверчиво прикладывалась толстыми губами вслед за мамой.

У них с Настей имелась общая тайна. Имя этой тайны – Туве Янссон. Настя читала Зое книжки о семействе муми-троллей, а потом они разыгрывали сцены, в которых Настя изображала то Снусмумрика, то Малышку Мю, а Зоя всегда оказывалась одинокой Моррой.

Туве, Зою и Настю объединяло еще и то, что их отцы были скульпторами. Папа Янссон – знаменитым, Зоин – талантливым, Настин – заслуженным.

Зое жилось в этом мире светло и нежно. Она не понимала значения многих слов, но всегда хорошо различала интонации. Однажды Настя пришла на детскую площадку совсем непохожая на себя – злая и раздраженная, и сказала ей: «Ты – даун. Ты – уродина и брахицефал. Мне надоело с тобой дружить».

За обедом Зоя, как обычно с трудом попадая ложкой в куриный суп, спросила: «Маму, я даун?» Мама, безошибочно понимающая ее нетвердую речь, в ответ заплакала.

Вечером Зоя пошла не во двор, как привыкла делать, а к Лужковскому мостику. Она долго-долго стояла и смотрела в черную муть Москвы-реки. Она помнила, как мама говорила ей, что можно упасть в воду и утонуть: «И не будет тебя», – пугала мама.

Зое хотелось, чтобы ее не было. Она спустилась на набережную, пролезла сквозь парапет, неотрывно глядя в высокую осеннюю воду, и уже заскользила слабыми ногами в ортопедических ботинках по влажным плитам, как вдруг перед ней возникла Туве. Она протянула