– Согласен, возраст Ростова Великого действительно занижен. Но эта ошибка летописца никак не сказалась на дате первого упоминания Москвы.

– Но ведь летописец так и не назвал ее основателем Юрия Долгорукого! За него это сделал Карамзин.

– А вот здесь вы, Иван Алексеевич, сами допустили серьезный просчет – в Тверском летописце шестнадцатого века в записи за 1156 год такое свидетельство имеется: «Князь великий Юрий Володимерович заложи Москву на устий же Нейшны выше реки Аузы», – тоже на память процитировал Окладин.

– Это сообщение я как-то пропустил, – расстроился краевед, но тут же, пренебрежительно махнув рукой, решительно добавил: – Впрочем, оно ничего не меняет – здесь явно идет речь о закладке в селе Кучкове первой военной крепости, как таковое село уже существовало. Отталкиваясь от 1147 года, мы, как ни парадоксально, отмечаем не очередной юбилей столицы, а годовщину банкета, устроенного Юрием Долгоруким по случаю приезда дружественного ему князя Святослава. Произошел этот «силен обед», выражаясь по-современному, – на «зеленой», где градом Москвой еще и не пахло: какой же это город – без крепости?

Рассуждение краеведа и на этот раз показалось мне убедительным, но Окладин заметил:

– Хорошо, будем считать, что основание Москвы произошло в 1152 году, ошибка небольшая. Однако никуда не денешься от того факта, что основал ее все-таки князь Юрий Долгорукий, а не какой-то мифический ростовский боярин.

– О том, что Степан Кучка – реальное историческое лицо, свидетельствует летописный рассказ о гибели Андрея Боголюбского, в котором упоминаются Кучковичи и жена князя Улита Кучковна. Позднее, во второй половине семнадцатого века, этот рассказ был использован автором так называемой «Повести о начале царствующего града Москвы».

На мой вопрос, что представляет собой эта повесть, Пташников начал излагать ответ с явным удовольствием, из чего я заключил, что она каким-то образом подкрепляет его версию:

– Создав причудливую смесь из реальных лиц и вымышленных событий, автор повести связал основание Москвы аж с именем князя Даниила – сына Александра Невского! Есть в этом историко-фантастическом повествовании и коварная жена Улита, и погубившие князя братья-злодеи Кучковичи, и сам Степан Кучка, владевший будущей Москвой. Нет только Юрия Долгорукого, что само по себе показательно: ни в народной молве, ни в письменных источниках, кроме вышеупомянутого банкета в Ипатьевской летописи и записи в Тверском летописце, которая, вероятней всего, была внесена задним числом, нет сведений, что Юрий Долгорукий – основатель Москвы. Вряд ли это молчание случайно – народ и летописцы обязательно откликнулись бы на столь важное деяние. Легенда об «основателе» Москвы Юрии Долгоруком появилась позднее и явно по заказу…

Пташников прервал себя на слове, вздохнул и расстроенно произнес:

– Жаль, из этого очерка об основании Москвы, послушавшись редактора, я исключил еще одно предположение. Чем дольше над ним думаю, тем больше оно кажется мне правомочным. Вспомните зафиксированную летописцем фразу, с которой Юрий Долгорукий обратился к князю Святославу: «Приди ко мне, брате, в Москов». Во-первых, этот необычный мужской род названия Москвы, что само по себе странно. Во-вторых, тот же Карамзин отмечал, что Москва долгое время именовалась Кучковом, новое название прививалось с трудом. Однако Юрий Долгорукий приглашает Святослава «ко мне в Москов» таким тоном, словно черниговский князь прекрасно знает, о каком месте идет речь. Вот и напрашивается предположение, что первоначально в летописи был указан город, хорошо известный Святославу, и только позднее, вероятней всего – по политическим соображениям, кто-то вписал вместо него Москву.

– Что же это за город? – заинтересовался Окладин.

– Конечно, Ростов, исправление потребовалось незначительное. Потому Юрий Долгорукий так и обратился – «приди ко мне» – что речь шла о его бывшем великокняжеском городе, лишившимся этого статуса совсем недавно, в 1125 году. Потому и не потребовалось никаких дополнительных разъяснений, куда именно Долгорукий приглашает Святослава, что непременно пришлось бы сделать, если бы местом встречи была безвестная, затерявшаяся в лесах Москва…

По лицу Окладина было видно, что он готов подвергнуть эту версию краеведа самой острой критике, но продолжать спор было уже некогда: за вагонным окном потянулись пригороды Александрова – покосившиеся сараи из горбыля, ряды общественных гаражей, непонятного назначения заборы из мощных бетонных плит, за которыми ничего не было.

Привычный современный пейзаж быстро вернул меня из седой древности в двадцатый век, но, как выяснится в дальнейшем, разговор в пригородной электричке о событиях далекого прошлого был только началом длительного путешествия в отечественную историю, которое так неожиданно и странно переплетется с событиями наших дней.

Мои попутчики тоже оказались ярославцами – Окладин возвращался из дома отдыха, где проводил отпуск, а Пташников по своим краеведческим делам ездил в московские архивы. Не достав билетов на прямой вечерний поезд, они, как и я, тоже намеревались в Александрове пересесть на местную электричку.

Когда, представляясь попутчикам, я назвал свою фамилию, Окладин, наморщив высокий лоб, неуверенно спросил:

– Это случайно не ваши рассказы и очерки появляются иногда в молодежной газете?

Я кивнул, польщенный тем, что Окладин запомнил мои редкие публикации. Пташников, судя по всему, не читал их, но узнав, что я имею отношение к литературе, посмотрел на меня благосклонно.

Из вагона мы вышли последними. И тут с высокого перрона я опять увидел нашего странного попутчика и удивился, поскольку был уверен, что он сошел с электрички раньше.

Чуть задержавшись у расписания пригородных электричек, чернобородый быстро направился в сторону привокзальной площади и исчез в толпе. Мне показалось – следом за ним в толпу нырнул высокий рыжий парень в оранжевой куртке, которого я заметил в вагоне электрички. Впрочем, в такой толчее было легко обознаться.

Мы подошли к железнодорожному расписанию и с горечью узнали, что последняя электричка на Ярославль ушла час назад, а следующая будет только утром.

В кассовом зале было сумрачно и пустынно, пожилая кассирша дремала за стеклом, будто рыба в аквариуме.

На вопрос Окладина, нельзя ли доехать до Ярославля на проходящем поезде, она зевнула, прикрыв рот ладонью, и бесстрастно заявила, что надеяться на это – пустая затея, отпускной сезон в самом разгаре.

Не выпуская из рук поклажи, не зная, что предпринять, мы растерянно топтались посреди гулкого зала.

– Может, договориться с проводницей, – неуверенно предложил я попутчикам.

– Увы, подобными способностями не обладаю, – откровенно признался Пташников. – Как теперь принято выражаться – некоммуникабельный, а если проще – непробивной.

Я подумал про себя то же самое, но промолчал и с надеждой ждал, что скажет историк.