еще не подверглись благодетельному процес­су онемечения. В нападках Трейчке он видит острие, направленное против либерализма: хотят скомпрометировать леволиберальную партию, где важную роль играет «идеалист» Ласкер, выступающий против «великого реалиста» Бисмарка, и ради этого поднимают ев­рейский вопрос, пускают в ход идею, что еврей не может вести не­мецкую политику. Кстати, нужно отметить, что сам Ласкер в этот критический момент совершенно не откликнулся на тревогу еврей­ства: он, по-видимому, не хотел дать врагам лишний повод умалять его репутацию чисто немецкого политика и поэтому симулировал (ибо в душе, несомненно, страдал от вакханалии антисемитизма) рав­нодушие к судьбе еврейства (ср. том II, § 36).

Новая «германско-еврейская война» вызвала на арену челове­ка, который в ту пору причислял себя к «нации Канта» и был всецело погружен в переустройство кантовской философии по новой систе­ме. Профессор Марбургского университета Герм ан Коген (1842— 1918), имевший глубокие корни в еврействе по своему воспитанию (он учился в Бреславской теологической семинарии под руководством Греца, 3. Франкеля и Иоэля), почувствовал себя оскорбленным на­падками Трейчке на евреев, будто бы портящих чистоту немецкой духовной культуры. В брошюре под заглавием «Признание по ев­рейскому вопросу» («Ein Bekenntniss in der Judenfrage», Берлин, 1880) Коген выражает свое огорчение по поводу того, что люди, всею ду­шою слившиеся с «нацией Канта», вынуждены теперь формулиро­вать свое еврейское кредо. Он признает вместе с Трейчке моральный примат государства: принадлежность к государству не есть нечто фор­мальное, а внутреннее, религиозное, и поскольку германское госу­дарство связано с христианской культурой, «еврейское меньшинство немецкого народа» должно установить известное позитивное отно­шение к последней. Это вполне совместимо с верностью чистому иуда­изму. Этика иудаизма со свойственным ей ригоризмом гармонирует с кантовским категорическим императивом, а иудейская теодицея тесно связана с христианством в его протестантской форме, в основу которой Лютер положил Библию. С немецкой же нацией евреи име­ют глубокое духовное родство. «После умственного расцвета еврей­ства в арабско-испанскую эпоху еврейское племя снова развило уни­версальную культуру только среди немецкого народа». Здесь созна­тельно осуществляется «идеал национальной ассимиляции», или амальгамации, и с каждым поколением он будет осуществляться все сознательнее. Этот восторженный гимн немецко-еврейскому еди­нению прерывается гневной филиппикой Когена по адресу своего бывшего учителя Греца. Еврейский историк тогда провинился пе­ред ассимиляторами тем, что в своей «Истории евреев» он резки­ми отзывами об отрицательных проявлениях христианской и германс­кой культуры дал повод к нападкам Трейчке. Коген причисляет

Греца к «партии палестинцев, не имеющих никаких корней в немец­кой культуре», и требует от таких людей, по крайней мере, респекта и пиетета по отношению ко всему, что связано со своеобразием и величием германского духа. Молодой еврейский философ, смотрев­ший на свою кафедру в Марбургском университете как на священ­ный алтарь, где совершалось служение немецкой философии, нахо­дился тогда всецело под гипнозом боевого германского патриотиз­ма и за это удостоился даже похвалы со стороны Трейчке, которого, впрочем, апологетика Когена отнюдь не удовлетворила.

Много еще апологий писалось тогда против антисемитизма, и все с той же точки зрения полной ассимиляции. Среди этих голосов слабо прозвучал голос человека, который должен был бы громче всех говорить, ибо против него главным образом направлялась полеми­ка Трейчке. Грец находился тогда меж двух огней: с одной стороны, прусский историк обвинял его во вражде к христианству и германиз­му, а с другой — все ассимилированное еврейское общество считало его виновным в страшном преступлении: ведь за «еврейский нацио­нализм» еврейского историка сажают теперь на скамью подсудимых все германское еврейство. Грец был подавлен тяжестью этих обвине­ний. По своему официальному положению, как профессор Бреслав­ского университета и Еврейской теологической семинарии, он не ре­шался откровенно высказать в печати свои еретические взгляды, да и не нашлось бы такого журнала, который дал бы место ответу «ере­тика». Он ограничился тем, что поместил в провинциальной газете «Schlesische Presse» (1879 г., № 859) слабую отповедь на первую ста­тью Трейчке. Отвергая истолкование отдельных выражений в «Ис­тории евреев» в смысле вражды к христианскому миру, Грец весьма неудачно прикрывает еврейскую национальную идею «теорией расы» Дизраэли-Биконсфильда и цитирует гордые слова этого иудео-христианина: «Вы не можете уничтожить чистую расу кавказского типа. Это — физиологический факт, закон природы, против кото­рого напрасно боролись цари Египта и Ассирии, римские импе­раторы и христианские инквизиторы». На это Трейчке ответил второю из упомянутых статей, где подкрепил свое обвинение ци­татами из «Истории» Греца, а против довода о «высшей расе» выс­тавил угрозу, что «на германской земле нет места для двойной на­циональности». Перед угрозой Грец отступил. Во втором своем ответе в той же газете («Последнее слово профессору Трейчке») он отвергает упрек в недостатке у него германского патриотизма и в претензиях на официальное признание еврейской национальности: он только требует признания равноценности иудаизма, иудейской религии, а не еврейской национальности. Тут не было «courage de son opinion». Впрочем, это отступление перед опасным врагом объяс­няется не только чувством ответственности перед еврейским обще­ством, но и тем, что в уме историка еще не вполне созрела ясная на­циональная идеология, которую он мог бы противопоставить твер­дой и законченной системе ассимиляции. Он действительно не пре­тендовал на государственное признание еврейской нации с законны­ми национальными правами, на что дерзнула национальная интел­лигенция следующего поколения, да и то не в Германии.

§ 3 Антисемитская петиция и эксцессы в Восточной Пруссии (1880-1881)

Работа штеккеров и марров принесла свои плоды. За Штеккером шли более степенные люди, добивавшиеся ограничения граж­данских прав евреев путем воздействия на парламент и правитель­ство, а за Марром и его «Антисемитской лигой» шла улица, тот буй­ный элемент мещанства и чиновничества, которому приятно было травить евреев. Этот люд шумел в антисемитских собраниях, скан­далил в ресторанах, оскорблял и выталкивал оттуда посетителей ев­рейского типа; доходило и до столкновений на улицах и в вагонах городских железных дорог. Модным движением увлеклась и значи­тельная часть немецкого студенчества, те бурши, которые в шумных забавах, попойках и дуэлях видели главный смысл студенческой жиз­ни. В Берлине образовался «Союз немецких студентов», члены кото­рого обязывались не иметь никаких сношений с товарищами-еврея­ми и нередко оскорбляли их в стенах университета. Оскорбленные иногда вызывали противников на дуэль, и дело кончалось кровавой развязкой. Даже среди гимназистов появились маленькие антисеми­ты, поощряемые явным сочувствием учительского персонала. Какой-то учитель гимназии в Берлине, Генрици, выступал в народных со­браниях с яростными юдофобскими речами. Либеральная городская дума нашла, что такой педагог не может воспитать честных граж­дан, и уволила его от должности, — но это только увеличило попу­лярность Генрици среди антисемитов и усилило его агитаторский пыл. Все эти скандалы творились под флагом патриотизма, во имя любви к