Скакки посмотрел на собаку. Он воспитывал ее с самого рождения, и она всегда его слушалась. Обычно.

– Давай, Ксеркс, голос! – приказал Пьеро. – Голос, Ксеркс! И погромче! Вой так, чтобы и мертвые проснулись.

Ободренный громким лаем бегающего взад-вперед по пристани пса, он прихватил шланг и сделал глубокий вдох. Только вот хватит ли воздуха на все предстоящее испытание?

Порезы и синяки. Дым и пламя. В конце концов, так ли это важно, если речь идет о спасении человеческой жизни?…

Пьеро выбил стекло железной насадкой шланга, расчистил проход локтем и, решив, что проем получился достаточно широкий, устремился вперед, наклонив голову, не обращая внимания на торчащие куски стекла, заставляя себя ничего не чувствовать, чтобы не потерять сознание. А сосредоточиться было непросто: внутри все пылало – машины, стены, рабочие столы, опорные колонны и перекрытия. Он входил в мир не вполне реальный, во вселенную пламени и боли, где чувствовал себя одиноким пехотинцем, ведущим отчаянный бой с армией злобных огненных тварей.

Одно из этих созданий вело себя оживленнее других.

– Уриэль, – произнес Пьеро. Произнес негромко, не зная, нужны ли слова с воплями катающемуся перед ним по полу наполовину человеку и наполовину огненному духу.

Существо затихло на мгновение и вроде бы посмотрело на него. В этот момент Скакки понял, что перед ним уже не совсем человек, что спасти его невозможно и что умирающий сам это сознает.

Власти, как всегда, прибыли с опозданием.

Со спокойным отчаянием наблюдал Пьеро за тем, как два плотных, густых, мощных потока воды – совсем не то, что его жалкий ручеек, – ударили в окна, безжалостно смыли остатки стекла и прошлись по самому помещению, сметая мусор, куски штукатурки и обгорелые деревяшки, очищая почерневшие стены и балки, еще старающиеся поддержать крышу литейной.

Сорвавшееся с печи облако пара соединилось с дымом; пламя в предчувствии неизбежного конца яростно зашипело. Пьеро Скакки еще раз посмотрел на то, что осталось от катавшейся по полу фигуры и что походило сейчас на поджаренную кочерыжку. Неужели это было когда-то человеком? Ему нравился Уриэль, всегда одинокий и печальный, сопровождаемый аурой потерянности.

Одна из струй повернула в сторону самой печи, похожего на пчелиный улей сооружения с выпуклой крышей, и раскатилась по раскаленным кирпичам.

Пожар потушили, с огнем справились. Разбушевавшегося зверя прикончили пеной и водой. И если для Уриэля Арканджело победа пришла слишком поздно, то его родственники, этот островной клан, были спасены и теперь собирались перед литейной, чтобы стать свидетелями странной, необъяснимой трагедии, разразившейся среди ночи у самого их порога и унесшей жизнь одного из них.

Что-то подтолкнуло Пьеро, и он, шагнув вперед, заглянул в брюхо остывающего чудовища. Там, в глубине, на вздыхающих углях, лежало нечто безошибочно узнаваемой формы. Его присутствие, очевидно, и могло бы все объяснить, да только не сейчас, потому что с еще одним стрессом потрясенная психика Скакки, возможно, и не справилась бы.

Грохот за спиной заставил его обернуться. Вооруженные топорами пожарные наконец-то снесли проклятую деревянную дверь. Ключ все еще торчал в замке. Если бы только Уриэлю достало сил повернуть его.

Если бы…

Скакки кивнул лежащему на угольях хрупкому белому черепу, у которого не хватало нижней челюсти, и молча пробормотал слова упокоения.

Кто-то ухватил его за плечо и рявкнул в ухо: «Убирайся!» Пьеро без слов убрал руку пожарного и посмотрел ему в глаза так, что спорить тому уже не захотелось.

Он вышел из литейной через дверной проем, кашляя, растирая слезящиеся от дыма глаза, отряхиваясь от крошек мусора и осколков стекла.

На мощеной набережной, там, где стояли пожарные и двое местных полицейских, собрались члены семьи. Недоставало двоих. Уриэля Арканджело и его жены. Голос, который, как надеялся Скакки, был всего лишь порождением глупых, вызванных тревогой и стрессом мыслей, пустых спекуляций, уже нашептывал ему версию того, как именно все случилось и почему мужчина выбрал для себя мучительную смерть, отказавшись повернуть ключ в замке и спастись через дверь.

Едва Скакки вышел на улицу, как Микеле подлетел к нему с пылающими глазами, потрясая костлявой рукой перед самым его носом. Пару раз пальцы даже задели воспаленную, изрезанную стеклом щеку.

– Чертов дурак! – заорал глава семейства, дергаясь от злости. Это был невысокого роста мужчина лет шестидесяти. В костюме. Арканджело как будто приоделись на собственные похороны, подумал Скакки и тут же укорил себя за дерзость.

Между тем Микеле ухватил его обеими руками за лацканы провонявшего дымом, ободранного пиджака.

– Что ты сделал, идиот? Что ты натворил?

Сжав запястья, Скакки заставил его убрать руки и, слегка оттолкнув, предупредил взглядом, что повторять такое не следует. Габриэль держался от старшего брата подальше, В старом костюме, молчаливый, смуглолицый, он туповато смотрел на черную воду. Может быть, как всегда, ждал инструкций. Рядом с ним стояла Рафаэла в ночном халате, с широко открытыми, изумленными глазами. Во взгляде ее, устремленном на Скакки, читались сочувствие, благодарность и, пожалуй, страх.

Подошла «скорая помощь». Поднявшийся с катера санитар вопросительно посмотрел на Пьеро, который покачал головой и кивнул в сторону литейной.

– Я только пытался помочь, – бросил он через плечо, обращаясь как к Микеле, так и ко всем, кто слышал. Голос прозвучал по-стариковски хрипло, надтреснуто и безжизненно.

Двое мужчин стояли у железнодорожного вокзала Санта-Лючия, наблюдая за привычной для этого часа суетой у Большого канала. Было около восьми утра – час пик в Венеции. Прибывавшие из Местре и более отдаленных мест автобусы выплескивали пассажиров на привокзальную пьяццале Рома. Водные трамвайчики, вапоретто, отчаянно состязались за места у пристани. Катера-такси демонстрировали мощь двигателей, стараясь произвести впечатление на доверчивых, падких на обман иностранцев. Суденышки поменьше, коммерческие баржи, ялики, моторки, без устали сновали взад-вперед, доставляя цветы и овощи. Иногда в этом бесконечном потоке мелькали, ловко маневрируя, изящные гондолы. По переброшенному через канал мосту прокатился, дребезжа и постукивая на стыках колесами, старенький поезд, и шум его, отразившись от водной глади, разнесся над каналом преувеличенным, неестественным грохотом.

Шум и свет. Таково было главное впечатление от города, которое Ник Коста собирался увезти с собой в Рим после окончания затянувшейся служебной командировки. И то и другое представлялось здесь, в городе на воде, чрезмерным, все выглядело ярче, чем на суше, и каждый звук отдавался далеким эхом, плутая между стенам и домов, жавшихся друг к дружке на тесном пространстве вдоль берега лагуны.