Я понятия не имею, что доцент имеет ввиду. Он издевается надо мной, потому что никакого второго варианта нет? Или же действительно ждет от меня математического открытия?

Боже, во что я вляпалась?!

Глава 3. Хронический холостяк

Стою под дверью квартиры, в которой прожил всё свое детство. Когда у меня попер в гору бизнес и купить квартиру стало не сложнее, чем выйти за хлебом, я предложил Рудольфовне переехать в новую рядом с моей. Но, по обыкновению, как любят говорить старики: «Где родился, там сгодился. Здесь, Илюша, я прожила всю жизнь, здесь и помру». Ну окей. Я обеспечил бабулю шикарным ремонтом, и моя совесть поутихла.

За дверью доносятся звуки:

Вот и прошли года, но мы не старые,

Недолюбившие, сидим усталые.

Весна счастливая, а сколько красок в ней,

Под старой ивою течет, течет ручей.

И вместе с солисткой затягивает бабуля:

Течет ручей, бежит ручей,

И я ничья, и ты ничей,

Течет ручей, бежит ручей,

И я ничья, и ты ничей (Н. Кадышева «Течет ручей»).

Усмехнувшись, звоню. Звуки моментально стихают. Слышу быстрый топот ног Рудольфовны, будто за дверью носятся подростки, когда родители неожиданно приехали с дачи.

— Кто? — хрипит ба.

— Открывай! Свои.

Один замок. Следом второй, потом три оборота еще одного, цепочка… Закатываю глаза. Защита восьмидесятого уровня. Бабуля переживает, как бы ее не вынесли вместе с шикарным ремонтом и мебелью.

— Илюш, ты? — в проеме показывается голова Аглаи Рудольфовны.

— Я, ба, открывай уже.

Бабушка отступает и раскрывает дверь шире, впуская меня на порог.

Первым делом, пока снимаю ботинки-плейбой-чакка, улавливаю распыленный запах корвалола. Это тоже представление для меня.

Передаю бабуле пакет с гостинцем. Там по-мелочи. На этой неделе продукты я уже привозил, но с пустыми руками никогда ни к кому не пойду. Сама же Рудольфовна меня к этому приучила.

— Раздевайся, сынок, — ропщет ба. — Пойду прилягу, тяжело стоять. Голова кружится.

Аглая Рудольфовна, прижав руку к груди, шаркает, еле передвигая ногами.

Бросив черное пальто на пуф, иду в ванную мыть руки. Кафель блестит, как начищенный самовар, и это тоже доказывает, насколько бабуля обессилена и близка к тому свету.

Направляюсь в комнату, откуда доносится насилу выдавленный кашель.

Бабуля лежит в постели, вытянувшись струной, — репетиция того, как она будет лежать в гробу. Это мы уже с ней тоже проходили, выбирая удачные позы.

— Илюша, — протягивает свою сухую жилистую руку, — присядь.

Беру стул, сажусь рядом и обхватываю бабушкину ладонь. На ощупь она точно такая же, как я помню из детства: шершавая, мозолистая, но теплая и родная. Только кожа стала сморщенной, а в целом моя ба выглядит отлично, если сравнивать с ее подружками по сплетням. На Аглае Рудольфовне теплые черные колготки, халат-сарафан с рукавом и модная жилетка, которую я привез ей из Норвегии прошлой зимой. Короткая стрижка, аккуратно выкрашенные в пепельный блонд волосы и неизменная оранжево-багряная помада на губах. Сколько помню, Аглая Рудольфовна всегда пользовалось этим оттенком. Ее утренний рацион — встать, умыться, позавтракать, накрасить губы. Даже, если она планирует провести весь день дома, помада все равно дополнит ее домашний образ.

Моя бабуля достаточно высокая и крупная женщина, иначе как бы она смогла таскать кипящие котлы и кастрюли. У нее широкая плечевая кость, но узкие бедра. В нашем роду все крупные: моя мать тоже не Дюймовочка, а дед так и вовсе был под два метра ростом. Поэтому и я не Саша Цекало.

Рядом с кроватью стоит тумбочка, заставленная катастрофически огромным количеством лекарств и аппаратов, которые я ей надарил. Практически все последние праздники я выполняю заказы Рудольфовны: на день рождения — тонометр, на Новый год — глюкометр (слава богу, ба — не диабетик, но «пусть будет» — как сказала бабуля), на восьмое марта — дыхательный аппарат, небулайзер, прибор магнитотерапии, кварцевая лампа и много еще всякой фигни, названия которых мне снятся в страшных снах. В ее комнате не хватает только узи-оборудования и, в принципе, можно было проводить операции и принимать пациентов в домашних условиях.

— Ба, ты хотела поговорить?

— Дай водички, сынок, — просит Рудольфовна и небрежным взмахом руки указывает на тумбу, на которой пристроен стакан. Ба готовилась, значит будет непростой разговор.

Протягиваю чашку. Бабушка берет трясущимися руками и делает небольшой глоток.

Жду.

Откашлявшись, бабуля прикрывает глаза.

— Илюша, мне осталось немного, — ну начинается… для этого она меня позвала? Я бы мог провести этот вечер в плену молодого стройного тела, а не в компании постаревшего. — Ну ты и сам видишь, — ну да! И слышу, как носилась по квартире и подпевала старому кассетнику.

Но я молчу и жду продолжения. Разубеждать ба в том, что она переживет еще и меня, я не собираюсь, потому что она и так это знает.

— Поэтому я хочу, чтобы ты исполнил последнюю волю умирающей, — бьет меня прикладом по темечку. Что исполнил? Волю умирающей? Я надеюсь, она не попросит меня похоронить её рядом со Смоктуновским?

— Снять деньги со сберкнижки? — еле сдерживаюсь я. Ба с каждой выплаты пенсии откладывает по-старинке на черный день.

Но Аглая Рудольфовна бросает на меня укоризненный взгляд, и я закрываю рот на засов.

— Ты знаешь, как я тебя люблю, сынок, — киваю. С этим не поспоришь. — Но мое сердце не будет спокойно, когда я буду там, — показывает вытянутым указательным пальцем вверх, — и буду знать, что оставила тебя одного.

Кажется, я догадываюсь в чем дело.

— Кто о тебе позаботится, милый? — пф-ф, конечно, мне же три года. — Как я могу умереть, так и не узнав, что нашлась та, которая станет тебе опорой?

Понятно.

Уже несколько лет ба меня сватает: за внучек подруг, за случайных дев, вырезая из газет колонки с объявлениями «Желаю познакомиться». У нее какой-то необъяснимый пунктик срочности моей женитьбы. Но дело в том, что я — убежденный, хронический холостяк. И этот статус меня полностью устраивает. У меня полно друзей, наглядно ставших примером, как через несколько счастливых лет после штампа в паспорте вся любовь заканчивалась разбитыми вдребезги тарелками и сердцами друг друга. Да что далеко ходить, мой лучший друг — Саня, чей брак мне казался нерушимым, и тот сейчас трещит по