Насколько обоснованной является подобная интерпретация? Задавая этот вопрос и обращаясь порой к достаточно представительной академической аудитории, я обычно добавляю: «Всякий, кто мгновенно сообразит, что это объяснение – полная ерунда, причем ерунда скорее в философском, а не в эстетическом отношении, определенно умен. С другой стороны, тот, кто не поймет, что это чепуха, когда будет разъяснена ошибочность такого толкования, несомненно, глуп». Объяснение здесь эпистемологическое – то есть непосредственно связанное с теорией познания.

Допустим, наш художник страдал (что совершенно не исключено) от такой болезни, как диплопия: по сути, это когда перед глазами все двоится. Будь объяснение офтальмолога верным, художник рисовал бы, соответственно, двоящиеся изображения; но тогда, изучая собственные картины, разве не видел бы он по четыре фигуры вместо двух и не заподозрил бы неладного? Если уж обсуждать дефекты зрения, все фигуры, воспринимавшиеся художником как естественные (скажем так, репрезентирующие), должны восприниматься нами аналогичным образом, даже если мы сами страдаем от какого-то заболевания глаз; словом, если отдельные фигуры на полотнах Эль Греко выглядят неестественно высокими и худыми, это потому, что художник изобразил их так преднамеренно.

Я вовсе не собираюсь принижать значимость интеллектуальных навыков в науке, но сам скорее предпочту их недооценить, а не превозносить до степени, способной отпугнуть новичков. Различные области научных знаний требуют различных способностей, и, отказавшись выше от представления о некоем идеальном ученом, я вынужден далее отказаться и от представления о «науке» как некоей обобщенной единообразной деятельности. Чтобы коллекционировать и классифицировать насекомых, нужны способности, дарования и устремления, принципиально отличные (опять-таки, я не принижаю значимость и не хочу никого обидеть) от тех, какие необходимы в теоретической физике или в статистической эпидемиологии. Внутренняя иерархия науки – явное и откровенное выражение снобизма – ставит, конечно же, теоретическую физику выше составления таксономий насекомых, возможно, потому, что сама природа сильно облегчила нам коллекционирование и классификацию жуков и бабочек: здесь не нужны ни прорывы, ни пиршество интеллекта – ибо разве каждый жук не занимает отведенное ему природой место?

Всякое подобное рассуждение относится к «индуктивной мифологии», и любой опытный таксономист или палеобиолог уверит новичка, что правильное составление таксономий подразумевает упорство, умение мыслить логически и различать неявные сходства, а все это достигается опытом и силой воли, не позволяющей бросить начатое на полпути.

Так или иначе, большинство ученых не считают себя чрезвычайно мозговитыми; более того, некоторые даже любят выставлять себя этакими наивными дурачками. Впрочем, такое поведение обыкновенно объясняется желанием покрасоваться (или, если в голову закрадываются малоприятные подозрения, получить опровержение таковых со стороны). Безусловно очень многих ученых нельзя назвать интеллектуалами в полном смысле этого слова. При этом самому мне не довелось встречаться с теми, кого называют филистерами, если только не подразумевать под филистером человека, настолько подвластного мнениям литературных и художественных критиков, что он прислушивается к подобным мнениям гораздо чаще, чем они того заслуживают.

Поскольку множество экспериментальных научных дисциплин требуют умения обращаться с приборами и устройствами, в обществе господствует точка зрения, будто некая особая врожденная предрасположенность к механизмам необходима для занятий экспериментальной наукой. Еще считается, что необходимо стремление к бэконианским экспериментам (см. главу 9) – скажем, насущная внутренняя потребность узнать, что произойдет, если смешать и поджечь несколько унций серы, селитры и молотого древесного угля. Нельзя утверждать, что успешное проведение подобного эксперимента безоговорочно предвещает удачную исследовательскую карьеру, ибо учеными становятся лишь те, кто не добился результата в ходе опыта. Выяснять, справедливы ли указанные точки зрения относительно ученых, я предоставляю социологам науки. Сам же я уверен, что новичков не следует отпугивать, даже если они неуклюже обращаются с радиоприемниками или не в силах справиться с велосипедом. Эти умения не являются, если угодно, инстинктивными, врожденными; их можно освоить, как и развить ловкость пальцев. Зато категорически несовместимо с научной деятельностью восприятие ручного труда как недостойного или презренного занятия и вера в то, что ученый способен чего-то добиться, отложив в сторону пробирки и образцы, выключив бунзеновскую горелку[16] и усевшись за письменный стол в костюме и при галстуке. Еще плохо совместимо с настоящей наукой ожидание того, что исследования возможно проводить, отдавая распоряжения «простым смертным», которые будут беспрекословно выполнять твои повеления. За этой надеждой, за этим убеждением скрывается неспособность разглядеть в экспериментировании формы мышления и практическое воплощение мысли.

Добровольный отказ

Новичок, который попробовал исследования «на вкус» и убедился, что ему скучно или все равно, должен распрощаться с наукой без всякого сожаления, не коря себя и не пытаясь как-то «приноровиться».

Понимаю, сказать-то легко, но на практике квалификации, необходимые ученому, зачастую настолько специализированы и обретаются за столь длительный срок, что они не позволяют ему заняться чем-то иным; в особенности это верно применительно к современной английской системе образования и в значительно меньшей степени справедливо для Америки, где университетское образование общего толка распространено куда шире, чем у нас[17].

Ученый, который покинет науку, может сожалеть об этом до конца жизни – или может радоваться свободе; во втором случае он, пожалуй, поступит правильно, если уйдет, но любые сожаления с его стороны будут тем не менее оправданными: сразу несколько ученых признавались мне с восторженным умилением, насколько приятно, когда тебе платят, порой вполне достойно, за такую всепоглощающую и приносящую глубокое удовлетворение деятельность, как научные исследования.

Старомодные ученые скажут, что всякий, кому взбрело на ум задаться подобным вопросом, ошибся с выбором профессии, но такое восприятие больше относится ко временам, когда выпускника университета считали заведомо пригодным для самостоятельных исследований. Сегодня же все обстоит иначе, и практическое обучение «на производстве» является, по существу, незыблемым правилом: молодой и подающий надежды специалист еще на студенческой скамье подыскивает себе опытного наставника и рассчитывает набраться полезных навыков, одновременно получая степень магистра или доктора философии. (Эта степень – своего рода иммиграционное свидетельство, признаваемое почти всеми академическими институциями мира.) Но даже при этом ему предстоит сделать выбор – прежде всего найти себе «патрона» и решить, чем заниматься после получения степени.