Наконец узнал звук — лифт. Мысли тут же заметались… И замерли. Вспомнил.

Мамина квартира. Его квартира.

Вынув из-под головы затёкшую руку, повернулся на бок. Где-то в недрах дивана дзенькнула слетевшая пружина, и запах старости и пыли, мгновенно став гуще, наотмашь вонзился в душу. Или в совесть — что там, обычно, у нормальных людей в груди на уровне сердца болит?

Сел, растёр ладонями лицо. Зашипел, задев ссадину на переносице. Глянул на светящийся циферблат на запястье — третий час. Нехило, прилёг. Почти на двенадцать часов. Да ещё и как был — в ботинках и куртке.

Подсвечивая телефоном, нашёл выключатель, щёлкнул — ничего. Вышел в коридор, щёлкнул — ничего. Оказалось, пробки в счётчике, не автоматы, а именно пробки — керамические, допотопные — подвыкручены. Довернул на место, и свет тут же вспыхнул. На кухне весело затарахтел холодильник «Минск». Руслан его почти новым брал, с рук, ещё в девяносто седьмом. Незадолго до.

Стоял в коридоре, словно на распутье, смотрел на покрывший всё вокруг слой пыли, на паутину, на лопнувшие, отстающие от стен обои. На мамин плащ, одиноко висящий на вешалке у входа, и стоящие под ним растоптанные старушечьи туфли… И не понимал что теперь. Думал, ведь, это будет легко. Думал — давно отболело и зачерствело. А оно вон как, оказывается. Всё равно по живому.

В зале вся стена над диваном оказалась завешана фотографиями: он и Алинка, сестра. Алинки больше — и детские, и взрослые, а Руслан в основном только школьник. Или вот ещё, дембельская: краповый берет, значки, аксельбанты… Рожа светится от гордости, грудь колесом — того и гляди, лопнет. А призвался бы на полгода позже, была бы ему вместо дембеля первая Чеченская — первой очередью и пошёл бы, как многие. А так — везунчик.

А может, и не везунчик. Может, лучше бы посмертно, но героем, чем так.

Побежал взглядом дальше и неожиданно словно споткнулся об фотку в рамочке. Подошёл ближе.

Он и Иринка. Молодые, красивые. Счастливые. Сейчас ещё парочку кадров — и к гостям, в ресторан при Интуристе. Через два дня Руслан купит холодильник «Минск», ещё через неделю — телевизор «SONY». А пока они, сцепив руки, хвастаются на камеру обручальными кольцами и думают, что это навсегда.

Идиоты.

Порвал фотку, пошёл по квартире дальше. В спальне долго стоял перед трельяжем, глотал колючий ком в горле. Подбирал слова. И не нашёл ничего, кроме:

— Привет, мам…

На этом, вставленном между зеркалами фото она была молодая, всего на два года старше, чем он сейчас. И радостная, потому что уже знает, что беременна от любимого мужчины. Ну и что, что сорок пять — это, вроде как, поздно рожать? Ну и что, что мужчина тот безнадёжно женат? Она любила его и вроде была счастлива, хотя иногда, когда Руслан заставал её на кухне заплаканной, прижимала к груди его голову и повторяла шёпотом, как заклинание: «Так нельзя любить, сыночек… Так нельзя любить… Это хуже рабства. Так нельзя…» Позже Руслан понял — она всё надеялась, что отец разведётся, но он так и не решился.

Зато с сыном проводил столько времени, сколько не каждый законный отец мог.

Руслан, сын диспетчерши автопарка, можно сказать, рос у неё на работе, а точнее у отца — в гаражах того же парка, среди пропитанных маслом железок, инструмента, выхлопных газов, запахов солярки и резины. Среди автослесарей и механиков. Среди домино, сушёной тараньки, самокруток, а, иногда, и водки с пивом. Среди левых заказов от частников, золотых рук мастеров, их гениальных идей и дельных советов растущему на их глазах «Руслану Батьковичу»…

Задумчиво вернул фото на место.

Она возлагала на Руслана столько надежд и ждала до последнего. А он, как последняя сволочь, отложил её на потом. Из-за бабы, которая ни одного мгновенья того не стоила. И уже не исправить. Вот такая жизнь, хрен ли там.

Оконные рамы были деревянные, до сих пор заклеенные по периметру бумажками. Руслан рванул их, распахивая, и в это же мгновенье под потолком взорвалась единственная лампочка.

Сколько он простоял вот так — сунув руки в карманы и глядя то на тёмное зарешёченное небо, то на сонные отблески фар, скользящие по дороге внизу? Долго. Сначала по привычке фильтровал огни: ауди, фольц, пятнаха… А потом мысли побежали сами по себе: по холодной сырой лесополосе, в которой очнулся неделю назад побитый и полуголый; по босым ногам, отмеряющим километры стылой ночной трассы; по самоуверенным рожам Бодряковских дегенератов; и по единственному на тот момент злому страху, что пока он тут бредёт в ночи в сторону города, от его сервиса может остаться лишь пепелище…

Задумчиво потёр подбородок. А ведь, пожалуй, нет смысла противиться Мансуровой крыше. Оно, ведь, что Мансу́р, что Бодряков — по большому счёту, одного поля ягоды. Разница лишь в том, что Мансур львиную долю оборота проводит легально, через салоны, а Бодряк наоборот — легалкой только прикрывается. Но и тому и другому нужны специалисты, а Руслан спец, чего уж там скромничать. И тут уже есть о чём торговаться, хотя по-хорошему — на хрен бы их обоих. Не верь, не бойся, не проси. Заповеди.

Но если всё-таки выбирать — то Мансур, однозначно. Он хотя и татарин, но давно обрусевший, с ним можно крепкий базар держать. А Бодряков, хотя и русский, но та ещё гнида, с ним и срать на одном гектаре стрёмно, не то, что дела делать.

Закурил, взялся за прутья решётки, тряхнул изо всех сил. Даже не качнулась. Похоже, единственное в этой квартире, что ещё не сгнило — это она. Охренеть, как символично.

Простуженное горло не просто драло, казалось, оно облазит кровавыми лоскутами, и от дыма становилось только хуже, но он всё равно курил — привычка, куда от неё… И как-то не к месту, вспомнил вдруг девчонку из лифта: перепуганные голубые глазищи и размётанные по плечам волосы. Блондиночка, это хорошо! Правда, злая — это плохо.

Злых женщин Руслан не любил, а ещё — баб с яйцами и стерв. Особенно последних. Но его руки до сих пор помнили запястья этой дико́й — невесомые, хрупкие и, несмотря на злость, покорные. Удивительное сочетание. Такие надо не выкручивать за спину в вонючем лифте, а страстно вжимать над белокурой головкой в шёлковые простыни. У блондинок с такими запястьями и шёпот, должно быть, ласковый, и стоны сладкие…

И тут вдруг вспомнил это её «посажу за изнасилование!», и дебильная симпатия мгновенно обернулась бешенством.

— С-с-сучка… — стиснув зубы, зло затушил окурок об подоконник. — Попадись мне ещё.

Поздним вечером в пятницу Марк вдруг заявил, что завтра не сможет взять с собой к маме Марусю. И не успела ещё Полина отреагировать, как сходу завёлся:

— Это у тебя всегда всё просто! А посмотрел бы я, как ты на моём месте запела бы! Тебе позволить, так ты вообще всё на меня взвалишь!

— Погоди… Ты вообще-то сам вызвался взять её с собой, я не просила! И это ты говорил, что маме важно, чтобы эта тётя, или кто она там, увидела твою семью. Ну? Меня на фотке покажешь, подумаешь важность, а сами лично приедете.