— Разве рана опасна? — спросил Артур Берков, подошедший к ним в окружении толпы служащих.

Ульрих сильным движением руки отстранил отца и выпрямился; голубые глаза его мрачно сверкнули, когда он грубо ответил:

— Вовсе нет! Я не прошу никого заботиться обо мне и сумею помочь себе сам.

Эти слова были произнесены в весьма непочтительном тоне, но только что оказанная Ульрихом услуга была слишком велика, чтобы можно было обижаться на него. Впрочем, господин Берков, казалось, был очень доволен тем, что ответ рудокопа избавлял его от дальнейшего беспокойства по поводу этого происшествия.

— Я пришлю вам доктора, — сказал он по обыкновению вяло и равнодушно, — а благодарность мы оставим до другого времени. Пока, кажется, достаточно оказанной помощи… Пойдем, Евгения!

Молодая женщина взяла предложенную ей руку, но еще раз обернулась назад, чтобы посмотреть, действительно ли достаточно оказанной помощи. Видимо, ей не понравилось поведение ее супруга.

— Наша встреча не удалась, — сказал главному инженеру совершенно расстроенный Вильберг, через несколько минут присоединившийся к своим товарищам, которые сопровождали до дому своего молодого хозяина и его супругу.

— И ваши стихи тоже! — насмешливо произнес тот — Кому придет в голову думать теперь о стихах и цветах? Всякому, кто верит в предзнаменования, подобное происшествие при вступлении новобрачной в свой новый дом не предвещает ничего хорошего. Смертельная опасность, раненый, кровь — да тут целый роман в вашем вкусе, Вильберг. Вы можете написать на эту тему целую балладу, только вынуждены будете взять в герои Гартмана.

— А он все-таки как был, так и остался медведем! — вскричал Вильберг с раздражением. — Разве он не мог поблагодарить добрую госпожу, когда та предложила ему свой платок? И как грубо ответил он господину Беркову! Но у него богатырская натура! Когда я спросил его, почему он раньше не сделал перевязки, он лаконично ответил мне, что сначала не заметил раны. Представьте себе! Получает удар в голову, от которого любой из нас лишился бы чувств, и после этого останавливает лошадь, вынимает из кареты и несет молодую госпожу, не замечая, что ранен, до тех пор, пока кровь не хлынула ручьем из раны. Кто же другой может выдержать такое?

Между тем все рудокопы собрались вокруг своего товарища, по-видимому, глубоко оскорбленные поведением их будущего хозяина и тем, как он выразил свою благодарность человеку, спасшему ему жизнь. Все они смотрели недобро и делали по этому поводу резкие замечания; даже старый Гартман нахмурил лоб и ни слова не сказал в защиту молодого господина. Он все еще старался унять кровь, в чем ему усердно помогала Марта. Лицо ее выражало такую безграничную тревогу за него, что Ульрих непременно обратил бы на это внимание, если бы его взгляд не был обращен совсем в другую сторону. Он как-то странно и мрачно смотрел вслед удалившимся и, видимо, думал о чем-то другом, не имеющем отношения к боли, которую причиняла ему рана.

Намереваясь переменить повязку, так как кровь продолжала струиться из раны, старый Гартман заметил, что сын все еще держал в руке кружевной платок.

— Какую пользу может принести нам этот кружевной платок? Отдай его Марте, Ульрих, она отнесет его госпоже, — сказал он с необычайной горечью.

Ульрих посмотрел на воздушный надушенный платок, и, когда Марта хотела взять его, быстро поднял руку и прижал платок к ране; в одно мгновение тонкое кружево пропиталось кровью.

— Что же ты делаешь? — удивленно вскричал отец, сердясь. — Уж не хочешь ли заткнуть им более чем дюймовое отверстие в голове! Мне кажется, у нас достаточно платков.

— Да, правда, я не подумал об этом, — коротко произнес Ульрих. — Не трогай, Марта, он все равно испорчен!

Он быстро спрятал платок на груди под блузой.

Руки девушки, только что проворно мелькавшие, вдруг опустились, и она безучастно смотрела, как отец делал необходимую перевязку, глаза ее не отрывались от лица Ульриха. Зачем он так поторопился испортить дорогой платок?.. Может быть, ему не хотелось расставаться с ним?

Молодой рудокоп совсем не был расположен разыгрывать роль больного. Он с досадой принимал оказываемую ему помощь, и потребовался весь авторитет отца, чтобы принудить его к этому; наконец он решительно объявил, чтобы его оставили в покое.

— Оставьте этого упрямца! — сказал отец. — Ведь вы знаете, что с ним не сладишь; послушаем, что скажет доктор. Ты у меня настоящий герой, Ульрих! Устраивать триумфальную арку для встречи молодых хозяев ты не желаешь, считая это «унизительным», но, чтобы спасти их, бросаешься под лошадей, нисколько не думая о старом отце, которому ты единственная опора. Вам всем, — продолжал он, обращаясь к остальным рудокопам, — не мешает брать с него пример и в этом.

С этими словами, в которых, несмотря на притворный гнев, ясно звучали любовь к сыну и гордость им, он взял его за руку и увел с собой.

Наступил вечер. Праздник в имении Беркова кончился. Программу его добросовестно выполнили, после того как грозившая катастрофа была счастливо предотвращена. Наконец новобрачные, которым с самого полдня не давали покоя разными церемониями, остались наедине. Господин Шеффер, отправлявшийся наутро в резиденцию к старику Беркову, только что простился с ними, и даже слуга, приготовив чай, вышел из комнаты.

Горевшая на столе лампа озаряла мягким светом дорогую изящную мебель и светло-голубую штофную материю, которой были обиты стены гостиной в покоях, отведенных молодой жене и заново отделанных к ее приезду. Шелковая драпировка словно изолировала эту комнату от всего остального мира. В вазах и мраморных чашах благоухали цветы, а на столе перед угловым диваном стоял серебряный чайный сервиз, символ семейного уюта.

Новобрачные, по-видимому, еще не чувствовали всего очарования этого уюта. Молодая женщина в нарядном туалете стояла посреди устланной ковром комнаты и держала в руках букет, который Вильберг имел счастье подать ей вместо Марты. Она так увлеклась рассматриванием букета, что не обращала никакого внимания на своего супруга, который, впрочем, и не претендовал на это; как только за слугой затворилась дверь, он с выражением крайней усталости опустился в кресло.

— Эти бесконечные представления поистине убийственны! Не правда ли, Евгения? Со вчерашнего утра мы не имели ни минуты покоя. Сначала венчание, потом обед, потом в продолжение всей ночи и утра утомительная езда по железной дороге и на лошадях, едва не завершившаяся катастрофой, здесь опять прием, представление служащих, обед… папа, составляя программу празднества, кажется, совершенно забыл, что у нас есть нервы. Мои, признаюсь, совсем расстроены.

Молодая женщина, обернувшись к нему, окинула его презрительным взглядом: неужели этот человек, оставшись с ней наедине, не мог поговорить ни о чем другом, кроме своих нервов! Евгения, судя по всему, вовсе не страдала болезнью нервов; на ее прекрасном лице не было заметно ни тени усталости.

— Ты узнал, опасна ли рана молодого Гартмана? — спросила она, не отвечая на его вопрос.