На пороге горенки появился остроглазый мальчуган лет восьми, голова которого была в стружках светлых, почти белых кудрей. Из-за плеча мальчика выглядывала другая головка, такая же белокурая. Оба детских личика были настолько похожи, что их трудно сразу отличить одно от другого. Впрочем, на второй головке красовался пышный зеленый бант.

— Как выросли! — воскликнула Лиза и бросилась обнимать детей. Близнецы сказали враз:

— Здравствуйте, Лиза!

Мальчуган, вырвавшись из Лизиных объятий, весело крикнул:

— Окрошка готова, папа!

Степан Петрович, не сводивший с близнецов сияющих глаз, мягко упрекнул:

— Ванюша, Машенька, так что же вы нашу гостью не приглашаете к столу?

Близнецы переглянулись и сразу сделались серьезными.

— Елизавета Георгиевна… — начал Ваня.

— Елизавета Георгиевна, — подхватила быстро Машенька и, радуясь, что прервала брата, поспешно закричала: — Пожалуйста, с нами обедать!

— Подумайте, как официально! — воскликнула Лиза и, обняв малышей, пошла с ними к столу.

Около двух часов провела Лиза в доме Шатровых. Когда она собралась уходить, Степан Петрович, замявшись, сказал:

— Вот что, Лиза. Унеси-ко молочка отцу. Уж не обессудь… Чем богаты, тем и рады… Мать…

Вера Борисовна, краснея, как девушка, сунула в руки Лизе голубой литровый бидончик.

— Невелик гостинец, да что поделаешь… трудное время сейчас…

Она вздохнула, ее болезненное лицо стало еще бледнее.

— Ох, беда!

— Ну, ну, мать, не надо ныть, не надо, — нахмурился Степан Петрович. Он попробовал пошутить: — Ты и в молодости-то веселым нравом не отличалась, все только о ямщике замерзающем песню пела. Ну, ступай, Лизушка, передай Егору поклон. Я завтра зайду к нему.

3

Медленно тянулись летние дни. Дома у Дружининых было мрачно. Казалось, Георгий Тимофеевич унес с собой в могилу все шутки, звонкий смех, самую атмосферу хорошей и веселой семейной жизни.

Умела Анна Дружинина прятать свое вдовье горе — попробуй догадайся, что душа у нее на частички рвется! На работе она была сдержанной, энергичной, быстро и твердо решала дела. До всего доходили руки Анны Дружининой, все видели ее проницательные серые глаза.

— Почему классы плохо побелены? — строго спрашивала она заведующую школой, молодую, не научившуюся еще хозяйничать учительницу.

Анна Федотовна провела ладонью по стене. Ладонь стала совсем белой, зато на стене появились серые полосы.

— Не побелка, а так — припудривание одно.

Учительница смущалась, но не обижалась. На следующий день она сама приходила в поселковый Совет, просила помочь вывезти для школы дрова и песок для спортплощадки.

Дружинина доставала лошадь, советовала заведующей требовать в лесничестве непременно березовые дрова, а при побелке следующих классов в известь обязательно добавлять соли: «Стены тогда пачкать ребячьи спины не будут».

Приходили в поселковый Совет жены фронтовиков — Анна Дружинина делом и словом помогала им.

— Ну что ж, что война, — говорила она, — жизнь идет, государство-то наше существует и будет существовать!.. Мост через речку строить надо! Ясли подремонтировать, веранду для ребятишек соорудить тоже надо. За дело, бабочки и старики! Сводка с фронта нынче хорошая. Наши наступают вовсю — настроение у вас должно быть веселехонькое.

Анна Федотовна улыбалась, показывая белые крепкие зубы. У глаз, на щеках ее уже проступали тонкие морщинки, но улыбка делала Анну Федотовну и моложе, и добрее. И трудно было не улыбнуться в ответ ей.

А о муже она думала часто. Уж очень незаметно к нему подкралась смерть. Прожила Анна Федотовна с Георгием Тимофеевичем более двадцати лет — мирно жили. Вспылит Анна, Георгий Тимофеевич смолчит, улыбнется, пошутит… и все пройдет. Уважал он ее человеческое достоинство, сочувствовал и помогал во всем. Посоветуешься с ним, бывало, выслушает, подскажет, и хорошо и просто на душе сразу сделается.

В доме все напоминало о муже. Вот хотя бы эта русская печь… Анна Федотовна любила перестраивать; то ей хотелось, чтобы печь была посередине (тогда дом будет разделен на две половины: прихожая и вторая — чистая комната), то казалось, что, если печь поставить в сторонку, места куда больше будет. Георгий Тимофеевич соглашался с женой, начиналась перестройка. Муж все умел делать сам: становился то плотником, то столяром, то печником. Жена довольна. А это было лучшей наградой ему. Когда печь вырастала на новом месте и Георгий Тимофеевич соскабливал с широких ладоней последние кусочки вязкой глины, Анна подходила к мужу, прижималась щекой к его небритому подбородку, говорила: «Спасибо, Егорушка».

— Спасибо, Егорушка… — шепчет Анна Федотовна, и руки ее устало опускаются. — Спасибо за все: за ласку, любовь, за слово твое теплое…

Тихо в доме. Дочери ушли куда-то. Им не до матери. Скоро у них свои семьи будут — мужья, дети. Да, жизнь идет к тому.

Мать мучило предчувствие одиночества. Оно-то и вносило холодок в ее взаимоотношения с дочерьми. Старость ее никто так не скрасил бы, как муж — верный жизненный друг. Если бы мать была иной по характеру, она бы по-бабьи пожаловалась дочерям, выплакала горе. Но Анна Федотовна в себе таила боль.

…Она гладит ладонью коленкоровую папку — отчет надо готовить в горсовет. Влажные глаза останавливаются снова на большой русской печи: «Спасибо, Егорушка, за волю, за то, что никогда ты и попытки не делал привязать меня к этой печи. Не мешал идти той дорогой, какой хотелось мне».

Анна Федотовна села за стол. У клеенки на столе подвернулся угол. Анна Федотовна хотела расправить его, приподняла и увидела под клеенкой белый квадратик. На нем надпись: «Моим родным папе и маме от сына». Фотокарточка. Яков Шатров. Анна Федотовна невольно залюбовалась парнем. «Пригожий какой стал — моряк, а был ведь шкет шкетом». Но вот она нахмурилась. Взгляд ее говорил моряку:

«Улыбаешься… А как ты все-таки сюда попал?»

За открытым окном раздался голос Иринки, и сейчас же в подоконник вцепились загорелые руки, потом мелькнули толстые косы, одна, как всегда, расплетенная. Миг, и Иринка, не заметив матери, прыгнула в комнату.

— Значит, у нас дверей нет — только окна… — сказала мать.

— Ой, мама! Да мне надо было быстрее, я… — заговорила громко Иринка, но, увидев в руках матери карточку, осеклась. Смуглое личико раскраснелось, как яркие маки на ее ситцевом сарафане.

— Откуда здесь эта карточка?

Под строгим взглядом матери Иринка еще больше застыдилась, но упрямо закусила губы.

— Ну, что же ты молчишь? — допытывалась мать, — ведь не я же положила ее под клеенку.

— И я не клала.

— Не учись врать!.. — Обида на дочь, жалость к себе («и эта, младшая, думает уже о женихах, ей нет дела до материнского горя») усилили раздражение:

— Убирайся с моих глаз! — крикнула она дочери. — А карточка… я узнаю, как она сюда попала!

— Мама… — девочка приблизилась к столу, — отдай мне ее… Отдай…