Под настороженным взглядом Михина Алексей вышел, дверь за собой закрывать не стал, к калитке не пошел, а свернул к покосившемуся забору и одним махом перелетел через него к своим вишням. Саша стояла, нагнувшись над грядкой, увидев его, ойкнула и испуганно распрямилась:

— Ты что?

— Твоего замечательного соседа убили!

— Не может быть!

— А чего это ты так разволновалась, Клишина, что ли, жалко?

— Жалко, конечно, но сейчас я не о Паше. Ты на себя посмотри!

— А что?

— Узнаю этот мерзкий блеск в глазах.

— Почему мерзкий?

— Именно с такими глазами ты толкал в санатории свою обличающую преступников речь. Вот и сейчас тебя просто распирает влезть в это дело, я же вижу.

— Вовсе нет, с чего ты взяла? — надулся Алексей.

— Да? Правда?

— Ну, конечно, дурочка. Я уже сказал следователю, что ничего не знаю. Мы с тобой спали. Сами они во всем разберутся. Хотя, черт возьми, интересное дело! Представь себе, он сам написал, что его отравили именно цианистым калием! — Алексей вздохнул и, решительно выбросив писателя Павла Клишина из головы, потащился в сарай за фанерой: не допускать же, чтобы беременную жену ночью съели комары.

2

День прошел спокойно: суета за забором продолжалась часов до двенадцати дня. Потом люди стали садиться в машины. Алексей слышал, как удалялся постепенно в сторону города шум моторов, а потом все затихло. Он немного покопался в земле, подумав, что на следующей неделе надо бы привезти сюда маму. Пусть она помогает Сашке ковыряться в грядках. Посажено было немного, и воды он каждый выходной приносил достаточно, чтобы это немногое полить, но за жену все равно было неспокойно. А у них с мамой был и свой участочек, только совсем в другом направлении от Москвы. Мама не хотела его бросать, хотя здесь и дом был, и к столице ближе.

«Нет, пора сводить два летних приусадебных хозяйства в одно, не наездишься в два конца, да и Сашке сейчас тяжело. Ладит же она с матерью, значит, проживут лето вместе. — Приняв такое решение, Алексей позволил себе расслабиться. Спрятал в кустах лопату и разлегся в одуванчиках. — В конце концов, почему это коммерческий директор должен у себя на даче непременно выращивать огурцы? А если, как в прошлое лето, опять все зальет проклятый дождь? Нет, родное Подмосковье — зона слишком рискованного земледелия. Так почему я каждый год должен рисковать своим здоровьем и деньгами, потраченными на семена? Это уже не отдых, а садизм какой-то».

За такими крамольными мыслями застукала его Саша:

— Лежишь?

Он вскочил.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Лешка, можешь не притворяться.

— И о чем же?

— О смысле жизни, вернее, о бессмысленности своей сегодняшней работы на благо будущего урожая. Где лопата?

— Ах, отстаньте, Александра Викторовна. Я накуплю вам кучу плодов и овощей по осени, это мне обойдется дешевле, чем постройка нового парника.

— Да я шучу, Леша, просто мне тут немного скучно. Отпуска у тебя не будет в этом году, как не было и в том, а так интересно смотреть, как из земли пробивается маленький листик, потом обрастает другими листиками. Потом под землей или над землей появляется то, что так вкусно съесть с грядки, вытерев о подол халата. Я даже боюсь, что не смогу срубить этот вот кочан, когда он будет большим. Я с листочками разговариваю иногда, не молчать же целыми днями? А тебя нет…

— Я же работаю… — начал было он, но Саша оборвала его:

— Не начинай. Пойдем ужинать?

— Уже ужинать?

— Что, жалко день?

— Еще бы. Как быстро выходные проходят, а тут еще этот твой сосед.

Пока Александра ставила на стол вареную картошку, посыпанную выращенным в теплице укропом, салат из покупных помидоров и огурцов со своим, парниковым же луком, селедочку, начатую прохладную бутылку водки, к которой Леонидов иногда прикладывался по выходным, тарелку с ветчиной и сыром, Алексей задумчиво рассматривал разводы на клеенке и молчал.

— О чем думаешь? — Саша наконец села.

— А где Сережка? — очнулся Леонидов.

— Он быстренько все проглотил и умчался к другу.

— Ему здесь хорошо?

— Любому ребенку в деревне хорошо. Так о чем ты так задумался?

— Да все про твоего писателя.

— Все-таки зацепило?

— Дело интересное. Я слышал как-то по телевизору в одной литературной передаче…

— Ты и такие смотришь?

— Ну, там было про загадку смерти какого-то гения…

— Понятно тогда, если загадка смерти.

— Смейся-смейся! Так дело в том, будто существует теория Эйнштейна, что настоящий, гениальный писатель или поэт — сгусток непонятной энергии, вроде как ее проводник, или особое, притягивающее эту энергию тело. И будто бы другие тела, которые попадают в его орбиту, могут изменить свое движение.

— Ну и что?

— Понимаешь, сила и влияние таких людей настолько велики, что они даже способны предсказать собственную смерть. Знает человек, где и когда его убьют, но ничего изменить не может, в назначенный день его туда тянет неодолимо.

— Все равно не понимаю, к чему ты клонишь.

— Я давно видел эту передачу. Конечно, переврал половину и сказал сейчас только о своем впечатлении. Но меня поразило то, что я сегодня у Клишина прочитал. Он описал, как лежит мертвый, и то, что его убили именно цианистым калием, представляешь? Там еще дальше было что-то вроде: «Мое тело лежит…» Михин не дал дочитать. Что ты про все это думаешь?

— Знаешь, Леша, твои домыслы были бы верны, если бы Павел был гениальным писателем или просто очень талантливым. Я читала его произведения. Конечно, я всего лишь учитель, не критик и не литературовед, но…

— Что «но»?

— Я бы сказала, весьма странное творчество.

— А все гениальное сначала кажется современникам странным и чуждым. Это потом начинаются дифирамбы и восторги, а вначале — только гонение и хула.

— Не знаю. Мне не нравится, что он писал и как писал. Впрочем, тебе стоит самому почитать, чтобы остыть от своей блестящей догадки.

— А что он был за человек в школе?

— Звезда. «Звездный» мальчик. Помнишь эту сказку Оскара Уайльда? Красивый, упавший с неба принц смеется над всеми, а потом в наказание превращается в уродца и только тогда становится к людям добрее. Так вот, Клишину не помешало бы повторить судьбу этого принца.

— Что, был таким злым?

— Очень неприятным. Редкий контраст: любуешься человеком, но стоит ему открыть рот и оттуда не слова, а жабы. И такое отвращение от этого — брр!