Они поднялись обратно на первый этаж. Кухней Рума гордилась больше всего: дверцы кухонных шкафов были выполнены из дерева вишни и приятно контрастировали с благородными серыми поверхностями столов. Она обвела рукой пространство кухни, демонстрируя отцу ее великолепие, как бы подтверждающее ее собственный жизненный успех, и тут же ощутила болезненный укол разочарования: на отца полированное дерево и итальянский кафель не произвели никакого впечатления.

— А что, эти цветы Адам посадил? — спросил отец, выглядывая из окна в сад. В первый раз за свой приезд он произнес вслух имя ее мужа.

— Нет, они нам достались в наследство от предыдущих хозяев.

— Дельфиниумы давно пора полить.

— Дельфиниумы? Это которые? — Рума даже покраснела немного от смущения: ей-то в голову не пришло узнать, как называются цветы, что росли у нее на дворе.

Отец протянул руку.

— Вон те высокие, лиловые, видишь?

Руме пришло в голову, что отец, наверное, скучает без своего сада — он так любил копаться в земле, мог часами стоять согнувшись над грядками. Летом он бежал в огород, как только возвращался из офиса, и оставался там до поздней ночи. Отца не останавливали ни укусы мошек, ни ожоги крапивы. Он всегда возился в саду один: ни Рума, ни Роми особо не жаждали помогать, а он и не звал их. Мама ворчала, что ей приходится ждать ужина аж до девяти часов вечера. «Ну так и поужинай, чего ты мучаешься», — говорила Рума матери, но та лишь качала головой — подобные высказывания казались ей настоящим бунтом против основополагающего правила жизни: «сначала обслужи мужа, а лишь затем поешь сама». На небольшом участке земли отец раскопал место под огород и умудрялся выращивать не только примитивные помидоры, кабачки и баклажаны, но и более изысканные овощи, которые мать употребляла в готовке: китайскую дикую дыню, перец чили и круглые темно-зеленые кустики шпината. Хотя в повседневной жизни отец чаще всего игнорировал желания матери, в огороде он с удовольствием выполнял ее просьбы посадить то или иное растение.

Отец взглянул на суперсовременную плиту с блестящей варочной поверхностью и крупными красными ручками, а потом, не спрашивая, начал открывать дверцы шкафов.

— Что ты ищешь?

— У тебя есть чайник?

— Баба, я сейчас сама заварю чай.

— Да нет, надо полить твои дельфиниумы, боюсь, до завтра они не доживут.

Он забрал из ее рук чайник и набрал воды из-под крана. Затем он осторожно понес чайник к двери, ступая до смешного крошечными шажками, и Рума вдруг увидела, что, несмотря на ясный взгляд и чистую кожу, ее отец — уже совсем старый человек. Она встала у окна, глядя, как он льет воду под корни цветов, наклонившись вперед и высоко подняв нахмуренные брови. Вода ударяла о сухую землю сильной, ровной струей, и этот звук почему-то привел Руму в смущение — как будто отец мочился в ее присутствии. Даже после того, как вся вода вылилась, отец еще какое-то время стоял над дельфиниумом, выжимая из чайника последние капли. Акаш побежал за дедом наружу и теперь остановился немного поодаль, приоткрыв рот и с любопытством глядя на старика.

Акаш совсем не помнил свою бабушку. Она умерла, когда ему еще не исполнилось двух лет, и теперь, если Рума показывала Акашу фотографии бабушки в семейном альбоме, тот неизменно комментировал их так: «Она умерла», причем в голосе его звучало уважение, как будто он гордился дерзким и неожиданным поступком бабушки. Он не помнил, конечно, как мать Румы перебралась к ним на несколько недель после его рождения, как она баюкала его по утрам, давая дочери возможность подольше поспать. Она никогда не оставляла Акаша в колыбели, так и держала на руках, иногда по нескольку часов кряду. Помимо воспоминаний, от мамы остались лишь крошечные свитера, которые она когда-то связала своему первому внуку и которые теперь должны перейти по наследству следующему. Рума не взяла почти ничего из вещей матери, кроме ее украшений и любимых книг да еще недовязанной кофты с белыми звездами, которая до сих пор висела на спицах. Из двухсот восемнадцати сари она сохранила лишь три, убрала их в вышитый и надушенный мешок и засунула далеко в шкаф. Остальные сари разобрали подруги матери. На всю жизнь она запомнила, как мама переживала, что после ее смерти некому будет носить ее прекрасные сари — Рума предпочитала европейскую одежду и почти всегда ходила в брюках.

Он спустился вниз распаковать чемодан, две пары брюк убрал в ящик комода, четыре летние рубашки развесил в шкафу на плечики, надел домашние шлепанцы, которые предусмотрительно привез с собой. Пустой чемодан он закрыл и тоже убрал в комод, небольшой несессер с умывальными принадлежностями отнес в ванную. Да, этот дом несомненно порадовал бы жену-покойницу, она-то всегда переживала, что Рума и Адам ютились в квартире, где и комнаты свободной для родителей не было, спать приходилось в тесноте, на полу. Он выглянул в окно, с одобрением кивнув головой. Хороший участок, конечно, соседи окружают со всех сторон, но лужайка за домом закрыта от их взглядов. Отсюда ему не были видны ни горы, ни озеро, только кусок земли, отгороженный от улицы вечнозелеными растениями, которыми зарос весь Сиэтл.

Его дочь уже приготовила чай. Она сервировала стол на террасе, вынесла поднос с чашками, захватила сахар, молоко и вазочку с сухим печеньем «Найс», которое так любила его жена. Да, это печенье до сих пор ассоциируется с ней — крупные кристаллы сахара, чуть слышный вкус миндаля и кокоса, — у жены на кухне всегда хранилась лишняя пачка этого печенья «на случай гостей». Она всегда обмакивала его в чай, прежде чем отправить в рот, но ему никогда не удавался трюк, который жена проделывала с такой легкостью: почему-то, когда он макал печенье в чай, оно неизменно растворялось и оседало на дне чашки неприятной на вкус серой взвесью.

Он вышел на террасу, чтобы раздать подарки. Акашу он привез небольшой деревянный самолет с красными пропеллерами и марионетку Пиноккио. Мальчик сразу же начал возиться с игрушками, немедленно запутал нити марионетки, расстроился, заплакал и стал капризно требовать, чтобы мать распутала их. Руме он привез в подарок графин для масла, расписанный вручную, с надписью «olio», а Адаму — шкатулку для хранения канцелярских принадлежностей. Вообще-то подарки выбирала миссис Багчи — хотя своих внуков у нее не было, она заставила его провести почти час в магазине игрушек. Он ничего не собирался рассказывать детям про миссис Багчи. Незачем их расстраивать, особенно Руму, она и так опять в деликатном положении. Ему пришло на ум, что, возможно, его дети чувствовали то же, что он чувствует сейчас, когда в молодости нарушали родительские запреты, тайком встречаясь с дружками.

В свое первое европейское путешествие он отправился по воле случая — это покойная жена собиралась ехать вместе с Румой. За год до смерти жена внезапно начала проявлять несвойственное ей беспокойство — она говорила, что хотя пролетела над Европой как минимум раз тридцать по дороге в Калькутту и обратно, но так и не повидала ни каналов Венеции, ни Эйфелевой башни, ни тюльпанов и ветряных мельниц Голландии. В то время высказывания жены вызвали у него лишь смутное раздражение: а ему-то казалось, что они давным-давно выработали единый жизненный подход ко всему на свете! В отношении путешествий, например, этот подход гласил: незачем садиться в самолет, если он не летит в Калькутту. Поэтому он лишь неодобрительно поднимал густые брови, даже не удостаивая жену ответом. Обычно заламывание бровей срабатывало безотказно, но в тот раз испытанный прием не помог — жена не умолкала. «По каналу путешествий показывают такие интересные программы! — без умолку щебетала она по вечерам. — Почему бы нам с тобой тоже не поехать? У тебя остался отпуск, ты никогда так его и не отгуляешь». Но ему было неинтересно ехать с ней, и он делал вид, что не слышит просьб. К тому же за все годы совместной жизни они никуда не ездили вдвоем ради удовольствия — поздновато было начинать.