Руме не хотелось говорить о серьезных вещах, поэтому она не упоминала в разговоре ни о матери, ни о брате: несмотря на их абсурдно похожие имена, они с братом последнее время практически не общались. Они не обсуждали ее беременность и ее самочувствие, не сравнивали, насколько лучше или хуже она чувствует себя по сравнению с прошлым разом. С мамой они только об этом и говорили бы, снова вздохнув, подумала Рума. Они вообще почти не разговаривали, впрочем, отец всегда был молчуном и за столом не любил болтать. Мать часто жаловалась Руме на то, что с отцом невозможно жить — бывает, и словечка не скажет за целый день! Теперь Руме приходилось заполнять тишину вымученными замечаниями о погоде, о магазинах Сиэтла, о работе Адама.

— Странно, как на улице светло! — заметил отец, не поднимая глаз от тарелки. Он часто удивлял Руму подобными замечаниями, казалось, что он ничего не замечает по сторонам, и вдруг — на тебе!

— Да, летом солнце заходит только после девяти вечера, — сказала она. — Ох, извини, бегуни совсем развалились. Это потому, что я плохо прокалила сковороду.

— Да это не важно. На, попробуй. — Отец положил кусочек обжаренного в тесте баклажана на тарелку Акаша.

Последние несколько месяцев Акаш вдруг категорически отказался от любой индийской пищи и кроме макарон с сыром да хлопьев ничего на ужин не ел. Отец потыкал пальцем в тарелку Акаша.

— А чем это ты его кормишь? Это же все ненатуральные продукты, там сплошная химия. — Когда Акаш был поменьше, Рума по совету матери попыталась приучить его к традиционной индийской кухне, специально готовила тушеного цыпленка с овощами и специями. Теперь же Акаш больше всего любил замороженные полуфабрикаты.

— Я не люблю это. Фу, гадость! — с чувством произнес Акаш, хмурясь на тарелку отца.

— Акаш, нельзя говорить такие вещи! — строго произнесла Рума.

Несмотря на все ее усилия, сын рос типичным американским ребенком, вроде тех, от которых ее мать когда-то приходила в ужас: бледных, капризных, вечно сопливых детей с аллергией на все на свете. А вот когда Акаш был совсем маленьким, он с удовольствием ел бабушкины кушанья.

— Ты помнишь, как тебе нравилось то, что готовила дида? — спросила Рума. — Она жарила самые вкусные на свете бегуни.

— Я не помню дида, — сказал Акаш, отворачиваясь от нее. Он даже потряс головой, как бы отрицая сам факт существования своей бабушки. — Я не помню это. Она умерла.

Рума читала Акашу на ночь сказку, когда отец тихонько постучал в дверь спальни. Сквозь дверной проем он протянул ей телефонную трубку. Отец как-то неловко прижимал к груди правую руку, и Рума увидела, что она вся в мыльной пене.

— Адам тебе звонит.

— Баба, зачем ты? Я бы сама помыла посуду. Иди спать.

— Ничего, там была всего пара тарелок. — Отец по собственной инициативе взял на себя обязанности по мытью посуды — он говорил, что после еды ему обязательно надо постоять минут пятнадцать, чтобы пища лучше улеглась в желудке. Отец мыл посуду особым способом: он экономил воду и поэтому всегда выключал кран, пока намыливал тарелки и чашки. До тех пор пока все тарелки не были хорошенько намылены, единственным звуком на кухне был методичное шуршание щетки по фаянсу.

Рума забрала у отца мыльную трубку.

— Рум! — так звал ее муж. — Милая, как ты?

Она представила себе Адама в гостиничном номере в Калгари, наверняка скинул ботинки, развязал галстук и сел в кресло, задрав ноги на журнальный столик. В тридцать девять лет ее муж все еще сохранял озорное мальчишеское обаяние. У него были густые вьющиеся каштановые волосы, которые унаследовал Акаш, тренированное тело марафонца и высокие скулы, которым Рума втайне завидовала. Если бы не голос, что с годами стал на октаву ниже, и не очки, которые Адам начал носить с недавних пор, его можно было бы легко принять за атлетически сложенного, добродушно-веселого выпускника колледжа, каким он был пятнадцать лет назад.

— Папа приехал.

— Да, мы с ним поздоровались.

— И что он сказал?

— Да как обычно: «Как твои дела? Как родители?» — действительно, кроме этих вопросов отец практически ни о чем с Адамом не разговаривал.

— А ты поел?

За этим вопросом последовала пауза. Рума поняла, что Адам, должно быть, смотрит телевизор.

— Что? — сказал он наконец. — Ах да, я сейчас еду на встречу с клиентом, там и поужинаю. А как наш Акаш?

— Акаш здесь, у меня под боком. — Она приложила трубку к уху сына. — Скажи папочке «привет»!

— Привет, — пробормотал Акаш без энтузиазма.

Затем последовало молчание. Из трубки доносился бодрый голос Адама. Рума слышала, как он говорил: «Ну, что у тебя происходит, старичок? Весело тебе с даду?» — но Акаш не желал разговаривать с отцом, сидел молча, глядя на открытую страницу книги, так что ей пришлось забрать трубку назад.

— Да он устал, — сказала она. — Того и гляди заснет.

— Господи, как я ему завидую, — пробормотал Адам. — Я бы и сам не прочь…

Рума знала, что муж с утра носился по встречам и что даже вечером ему не удастся расслабиться из-за ужина с очередным клиентом. Однако сочувствия к нему она почему-то не испытала.

— Не представляю себе жизни под одной крышей с отцом, — сказала она нарочито жестким тоном.

— Ну, так мы и не будем жить с ним под одной крышей.

— Но ведь он здесь, так?

— Ты думаешь, этим он тебе на что-то намекает?

— Да.

— Так спроси его об этом прямо!

— А вдруг он согласится?

— Если согласится, так переедет к нам.

— Ты думаешь, мне следует его спросить?

Она услышала, как Адам нетерпеливо выпустил воздух из легких.

— Мы это обсуждали миллион раз, детка. Он твой отец, Рум, понимаешь? Значит, тебе и решать.

Рума перевернула страницу книги Акаша и промолчала.

— Ладно, мне пора идти, — произнес Адам после секундного молчания. — Я скучаю без вас, ребятки.

— Мы тоже скучаем без тебя, — пробормотала Рума неискренне.

Она нажала на кнопку отбоя и резко положила трубку на тумбочку рядом с фотографией, на которой они с Адамом в день свадьбы разрезают многоярусный белый торт. Она не могла объяснить этого, но после смерти матери что-то в ее семейной жизни неуловимо изменилось. В первый раз за всю историю их отношений она почувствовала, что между ней и мужем вырастает стена, а ведь они были практически неразлучны с тех самых пор, как впервые встретились, и произошло это, когда она заканчивала юридический факультет, а он получал степень МВА. Что же случилось?

Может быть, она ревновала к тому, что его отец и мать были еще живы, в то время как она уже пережила смерть самого близкого ей человека? Она знала, что не права, но мысль о том, что в жизни родителей Адама со смертью мамы ничего не изменилось, была ей оскорбительна. Впервые она почувствовала, что они — разные люди и что у каждого — свой собственный жизненный путь. Конечно, она и сейчас переживала по поводу его отъездов, но ей все чаще казалось, что сидеть дома в одиночестве даже приятнее, чем видеть Адама, вечно нависающего над ней с озабоченным видом. Рума начала уставать даже оттого, что ей приходилось все время улыбаться мужу, как будто доказывая ему, что она все еще счастлива.