— Соглашусь с вами, — откликнулся Василий Иванович, — взгляд артиллерийского поручика, победоносно вступившего в Париж, непременно отличался бы от мыслей того же поручика, пережившего Севастопольскую мясорубку.

— Ведь это был бы совсем другой роман, — продолжал между тем Биркин, — возможно, сюжет был бы тем же самым, с теми же самыми сражениями, любовями, браками, смертями, но без того осмысления событий, без того глубокого философского обобщения, что, собственно, и делает этот роман великим. Это не моментальная фотография, не пейзаж, не батальное полотно, это портрет эпохи! Не будь этого, этот роман знала бы сейчас только узкая кучка литературоведов.

— К сожалению, не во всем могу согласиться с вами, глубокоуважаемый Семен Михайлович. Все широко известные произведения, и роман графа Толстого здесь не исключение, по видимости точно описывая происшедшие события, в то же время создают некий миф, который начинает жить самостоятельной жизнью, вторгаясь в настоящее и зачастую определяя будущее. Мысль записанная имеет великую и до конца не выясненную силу, превосходящую силу помышления и слова изреченного. Ваши игры с Наташей отнюдь не так невинны, какими, возможно, кажутся вам. Вы, играя, создаете истории, которые при определенных обстоятельствах могут воплотиться в жизнь. И вероятность этого стократно возрастет, если вы их запишете.

— Непременно запишу! — рассмеялся Биркин. — Все-все-все, о чем мы сегодня говорили. Нарочно, чтобы потом проверить!

— Нижайше прошу вас не делать этого, — сказал Василий Иванович чрезвычайно серьезным тоном, — меня тревожат какие-то мрачные предчувствия. Хотя, возможно, это связано с другим, — он посмотрел на наручные часы и поспешно поднялся, — прошу меня извинить, но вынужден прервать нашу интереснейшую беседу и откланяться. У меня назначена встреча с ближайшим родственником.

— Митя в Москве?

— Объявился.

— Опять с какой-нибудь идеей?

— Это уж непременно! С детства носится со всякими идеями, одна другой вздорнее. Только и молю Господа, чтобы не попал в какую-нибудь историю и еще чего похуже.

— Вы уж его не ругайте, Василий Иванович, вразумите по-братски.

— Именно что по-братски и вразумлю. Палкой! Если, конечно, он соизволит явиться. С него станется!

Василий Иванович уже сделал два шага к выходу, когда дверь кабинета приоткрылась и показалась голова Наташи. Голосом, дрожащим то ли от ярости, то ли от сдерживаемых рыданий, она прокричала:

— Я придумала самое подходящее слово — казнь!

Москва, 3 мая 2005 года, 9 часов утра

Дело не обещало быть сложным. Старшему оперуполномоченному Московского уголовного розыска Евгению Николаевичу Северину хватило одного взгляда на место преступления, чтобы понять: либо убийца кто-то из соседей, мститель за какую-то немалую обиду и вдобавок двинутый на религиозной почве, тогда все раскроется самое позднее к вечеру, либо это тщательно спланированное убийство, тогда и концов не сыщешь. Конечно, если навалиться всем отделом, то что-то можно было бы раскрыть, но команды наваливаться не последует, заурядное убийство невеликого, судя по всему, человека, кому это интересно? Если повезет, то обойдутся без журналистов, тогда дело вообще проскочит незамеченным.

Вероятность этого была высока — раннее утро первого дня после первомайских праздников, совпавших к тому же с пасхой, народ наш из праздников выходит тяжело, а журналисты, что ни говори, тоже люди. Придется, конечно, побегать, проверить разные версии, собрать толстую кипу протоколов допросов и осмотров, заключений экспертов, подшить все это в папку и сдать в архив. Обычная рутина. Опыт подсказывал Северину, что именно так все и будет. А опыт у него был богатый, в том числе и нераскрытых дел.

«Эх, мне бы такое дело лет пятнадцать назад! — подумал Северин. — Вот было бы счастье! Бегал бы от зари до зари с горящими глазами, землю бы носом рыл. Результат, вполне возможно, был бы такой же, то есть нулевой, но энтузиазм бил бы через край и накрывал неудачи».

Сейчас энтузиазма не было, никакого. А ведь когда-то он любил свою работу, он и на юридический пошел по зову сердца, а отнюдь не по настоянию отца, человека в этой системе не последнего, дослужившегося до поста заместителя начальника следственного отдела Генеральной прокуратуры СССР. Скорее всего, без помощи отца не обошлось, поступить на юрфак со школьной скамьи простому человеку было невозможно. И к распределению в МУР отец наверняка руку приложил, хотя тогда, по юношескому идеализму, Северин считал, что главную роль сыграл его красный диплом и блестящие характеристики.

Да, и энтузиазм был, и идеализм был, были да сплыли, унесенные мутными потоками действительности. В этом он был не одинок: пока в обществе в эпоху перестройки и первых лет «демократии» энтузиазм и романтизм нарастали, сотрудники правоохранительных органов все больше скатывались в пессимизм. Исчезал какой-никакой порядок, который они, чтобы там ни говорили, поддерживали, не сатрапствовали, не беззаконничали, а защищали жизнь и достояние граждан. Эх!.. Впрочем, даже это «эх» прозвучало как-то вяло.

Что имеем в итоге? Сорок два года, майор, пересидевший в этом звании все мыслимые сроки, без семьи. Последнюю мысль Северин сразу прихлопнул — сейчас не об этом. Сейчас он тянет лямку. Конечно, надо было бы уйти вовремя, как другие, как многие, в какую-нибудь службу безопасности, в ЧОП, наконец, в адвокатуру, образование позволяло. Но тут, где ни служи, получалось, что служишь бандитам, тем или иным, а вот это было противно, этого он не хотел ни за какие деньги, даже не совесть не позволяла, а гордость. Гордость, в отличие от энтузиазма, осталась.

Надо было бы начальству его выгнать. Будь он начальником, непременно себя бы выгнал. Но кадров и так не хватало. Опять же, очень удобно — на майора Северина спихивали все «висяки» и дела, не обещавшие шумной славы и наград. Он не возражал. При всем том процент раскрываемости у него был повыше, чем в среднем по МУРу, но об этом как-то забывали, а он не напоминал. Он был нечестолюбив, свое честолюбие, в отличие от гордости, он загнал очень глубоко, так глубоко, что и сам не помнил куда.

Вот и сейчас — висяк, дохлый висяк.

Северин, оторвавшись от своих мыслей, поднял глаза и еще раз посмотрел на убитого. Труп висел на стене, точнее говоря, на кресте из бруса, прибитом к стене. Крест был непропорциональный, напоминая больше букву Т, потому что перекладина была прибита почти под самым потолком. Но все-таки это был крест, на верхнем отростке хватило места для шестиконечной звезды, намалеванной прямо на брусе, и небольшой, сантиметров в двадцать, таблички с надписью черной краской: IНЦI.

Руки мертвеца были привязаны толстой, в палец, веревкой к двум металлическим скобам, вбитым в окончания перекладины креста точно под размах рук. Рук живого человека. Теперь же под тяжестью тела, ничем более не удерживаемого, суставы вытянулись, так что руки казались необычайно длинными, тело же провисло, напоминая гимнаста на перекладине. «Именно гимнаста, но никак не распятого человека, — поймал себя на этой мысли Северин, — что тут не так?»