которой можно покинуть Приют до Испытания — смерть. Вопрос лишь в том, естественная она будет или рукотворная.

— Рано или поздно любой агент сдает главный тест на профпригодность в своей жизни — убивает врага, — обманчиво мягким тоном произносит Шеф. — Или не убивает…

— И тогда убивают его! — я заканчиваю неоконченную фразу и широко улыбаюсь.

Уроки актерского мастерства я посещал недаром, сейчас сам Эйзенштейн не распознает во мне лицедея и не поймет, что за искренней улыбкой и горящими глазами прячется страх и неуверенность в себе.

— Сашка! — тихо обращается ко мне Шеф, и на его проникновенный голос отзываются самые тонкие струны души. — Я же тебя еще восьмилеткой помню! Огромные фиолетовые глаза в половину исхудалого лица, испуганный волчий взгляд и волчий же оскал беспризорника…

Иван Сергеевич потирает левую ладонь, место, где все еще виден шрам от моего детского укуса, и я краснею. Краснею от стыда и хочу зарыться в дорогой паркет, хотя и понимаю, что мной банально манипулируют. Тогда, десять лет назад я подумал, что огромный взрослый дядька поймал меня на улице, чтобы грязно надругаться или хуже того…

— Я не убиваю собственных сыновей, Александр! — взгляд Ивана Сергеевича теплеет и наполняется отцовской любовью.

Сыновей! Слово-то какое подобрал. Ключ к сердцу любой безотцовщины, хоть восемнадцать тебе, хоть семьдесят. Предательская влага наполняет глаза, я встаю с кресла и подхожу к имитации окна. По синему небу плывут облака, на Красной Площади гуляют люди, а часы Спасской башни показывают реальное время.

Мне хочется сказать, что вся теплота и чувственность, культивируемая в Приюте — такая же имитация, потому что здесь растят профессиональных убийц, но я не могу. Мой цинизм расплавлен искусственно вызванным чувством благодарности, и в горле стоит ком.

— Если откажешься, просто уходи на все четыре стороны! — боль в голосе Шефа призвана рвать сердце на части, и я оборачиваюсь.

Играет он безупречно — бессильно осел в кресле, плечи опущены, пальцы дрожат, а в глазах слезы. Не отрываясь, смотрю на его жалкую позу не меньше минуты, и ощущаю себя попавшим в смертельный капкан зверьком.

— Не откажусь! — твердо заверяю я и наношу заготовленный удар. — А душещипательный спектакль необязателен!

Шеф не меняет позы и выражения лица, моя провокация не вызывает эмоций, которые должны были проявиться, будь в его великолепной игре хотя бы толика правды. Взгляд старика все так же печален. Печален и пытлив. Невозможное для искреннего человека сочетание.

Иван Сергеевич снова лезет рукой в ящик и бросает на стол фотографию. Даже с расстояния в пару метров я узнаю жертву и холодею от страха.

Убийство абстрактного аристо давно меня не пугает. И курок я смогу нажать без колебаний. Наверное, смогу. Что будет твориться в моей душе после, я не знаю, и блокбастер «Преступление и наказание» по роману Достоевского не особо помогает в прогнозах.

Проблема в том, что на фото изображен не абстрактный аристо, а самый что ни на есть конкретный. Сама мысль об убийстве этого человека ввергнет в ужас любого матерого киллера, не говоря уже о таком неопытном щенке, как я.

— Ты его узнал? — спрашивает Иван Сергеевич и расправляет плечи.

Голос Шефа снова приобрел повелительные интонации, тон стал деловым, а слезы в глазах высохли. Такая быстрая метаморфоза поражает, если не знать, на что способны профессиональные актеры и манипуляторы в одном лице.

— Почему выбор пал на меня? — спрашиваю я подчеркнуто сухо, чтобы Шеф не воспринял мои слова как попытку увильнуть от Испытания.

— Потому что ты лучший! — отвечает Иван Сергеевич устало. — Лишь у тебя одного может получиться!

— Убить? — уточняю я.

— Ты же не зря столько лет учился в Приюте⁈ — в голосе Шефа звучит укор.

— Самое важное — скрыться с места преступления, я помню! — снова отворачиваюсь и смотрю на Спасскую башню, стрелки часов которой отсчитывают последние часы моей жизни. — Думаю, что этот объект требует иного подхода!

— Операция твоя и разрабатываешь ее ты, — Иван Сергеевич пожимает плечами. — Мне нужен результат! Впрочем, как и тебе!

— Место и время⁈ — спрашиваю я и растягиваю воротник футболки — почему-то чувствую духоту и нестерпимое желание поскорее выбраться из кабинета этого Карабаса-Барабаса.

— Вход в ресторан «Националь», завтра в восемь вечера…

— Завтра⁈ — кричу я, не веря собственным ушам.

— У тебя есть еще сутки на подготовку, а это очень много, клянусь Тьмой!

Выхожу из кабинета, не попрощавшись, и следую на ужин, словно запрограммированный робот. За десять лет жизни в Приюте каждое повторяющееся действие превратилось в ритуал, и мы выполняем их даже не задумываясь. Возможно, это мой последний ужин не только здесь, но и в жизни.

Появляюсь в столовой, и на меня обрушивается шквал аплодисментов. Все — от восьмилеток до выпускников громко хлопают в ладоши, улюлюкают и показывают неприличные жесты. Парни скабрезно лыбятся, а девчонки строят глазки, хлопая ресницами.

Улыбаюсь во все тридцать два зуба, картинно раскланиваюсь и с облегчением присоединяюсь к друзьям, усаживаясь на свое обычное место в углу. Мои одноклассники верны себе: Карась выразительно подмигивает и выкладывает на столе композицию из огромного огурца и двух куриных яиц, Цаца смотрит влажными широко открытыми глазами и облизывает полные губы острым кончиком языка, и только Мина серьезна как никогда. Она далека от всеобщего веселья и тонких намеков на толстые обстоятельства, потому что слишком хорошо меня знает и сразу поняла: что-то не так.

Яичница с беконом не лезет в рот, марципановые конфеты, за которые в двенадцать лет я бы отдал год жизни, не радуют глаз, и даже кофе по-османски, заботливо сваренный Миной, кажется пресной бурдой. Мои друзья молчат — ждут, когда я заговорю.

— Чего ждете, бастарды? — громко спрашиваю я, подняв вилку над тарелкой, и оглядываю уставившихся на меня приютских. — Вам длину в сантиметрах озвучить или диаметр?

Лица парней и девчонок вытягиваются, и веселье мгновенно улетучивается. Моя немотивированная агрессия сигнализирует, что мне не до шуток, а с дембелями лучше не спорить. Встаю из-за стола и решительно направляюсь к двери.

Коридоры Приюта пусты. Я бегу, не разбирая направления, бегу от приютских, преподавателей и Шефа, бегу от собственной смерти, которая наступает на пятки. Справа и слева мелькают двери учебных залов, свет потолочных светильников сливается в сплошную белую полосу, а эхо моего крика