подразумевало нечто чудовищное и ужасное. Джимми смотрел, однако Сандос, загадочно улыбаясь, оставался в своем уголке. На какое-то время воцарилось молчание, так что Джимми переключил свое внимание на sofrito[3]. В следующий раз он посмотрел на священника уже с улыбкой. Проиграл по очкам.

Сандос засыпал быстрее, чем любой другой из всех его знакомых. Энн Эдвардс утверждала, что моторчик иезуита имеет только две скорости: «Полный вперед» и «Выключено».

Страдавший бессонницей Джимми, чей ум по ночам все крутил свое колесо, завидовал способности друга мгновенно засыпать, однако знал, что мгновенно засыпать Эмилио позволяет отнюдь не удачное нервное устройство. Рабочий день Сандоса обыкновенно составлял шестнадцать часов; он отключался от утомления. Джимми помогал ему всякий раз, когда подворачивалась такая возможность, а иногда даже хотел перебраться поближе к Ла Перле, чтобы чаще подставлять плечо.

Было даже такое время, когда Джимми подумывал, не стать ли и ему иезуитом. Родители, эмигрировавшие в Бостон со второй волной ирландцев, уехали из Дублина еще до его рождения. Мать достаточно откровенно выражалась о причинах, побудивших ее к отъезду.

– Старая хрычовка, – так она именовала свою родину, – всегда была отсталой, насквозь религиозной страной третьего мира, до края полной мелких диктаторов и сексуально увечных священников, постоянно совавших свои носы в спальни нормальных людей. – Так она заявляла всякий раз, когда ее спрашивали. И, несмотря на это, Эйлин считала себя воспитанной в «католической культуре», а Кевин Куинн предпочитал выбирать для сына иезуитские школы, полагаясь прежде всего на уровень дисциплины и преподавания. И в итоге они воспитали сына, наделенного благородной и щедрой душой, стремящегося исцелять раны и облегчать тяготы, неспособного оставаться праздным рядом с людьми, которые, подобно Эмилио Сандосу, тратили свою жизнь и энергию на всеобщее благо.

Джимми посидел еще какое-то время в раздумьях, a потом плавно перешел к подсчетам, умножив примерно на пять сумму, израсходованную им на сегодняшнюю трапезу.

– Плачу за ланчи на этой неделе. И следите за тем, чтобы он ел, Роза! Иначе он отдаст еду какому-нибудь мальчишке.

Роза кивнула, пытаясь понять, заметил ли Джимми, что сам съел половину всего, что предназначалось священнику.

– Я скажу вам, в чем тут дело, – самозабвенно продолжил Куинн. – Идей у него всегда на двести фунтов, a возможностей реализовать их всего на сто тридцать. Он работает на износ.

Остававшийся в своем уголке Сандос улыбнулся с закрытыми глазами.

– Sí, Mamacita[4], – проговорил он, мешая сарказм с приязнью. Резким движением поднявшись на ноги, он зевнул и потянулся. Вместе с Джимми они вышли из бара в сладостный морской воздух весенней Ла Перлы.

* * *

ЕСЛИ ЧТО-ТО И МОГЛО укрепить веру Джимми Куинна в предельную разумность власти, так это начало карьеры отца Эмилио Сандоса. Ничто в ней не укладывалось в разумные рамки, если только не заглянуть в самый конец и увидеть, как коллективный разум Общества Иисуса терпеливо трудился в одном направлении, осознать которое индивидуальный ум был попросту не способен.

Среди иезуитов многие являлись полиглотами, но Сандос добился в этой области больше многих. По рождению пуэрториканец, он с малолетства владел испанским и английским. Годы обучения церковной мысли требовали классического образования, и Сандос примерно в равной степени овладел греческим и латынью, которой пользовался как живым языком – в ежедневном общении, в научной работе и для эстетического наслаждения превосходно структурированной прозой. Впрочем, такой уровень не выходил далеко за пределы обыкновенного для схоластов Общества.

Однако во время исследования работы миссий, отправлявшихся в Квебек в семнадцатом веке, Сандос решил выучить французский язык, чтобы читать реляции отцов-иезуитов в оригинале. Потратив восемь рабочих дней на интенсивную работу с учителем, он впитал французскую грамматику, после чего составил собственный словарь. Завершив работу в конце семестра, он уже спокойно читал французские тексты, хотя даже не попытался освоить разговорную речь. Следующим его языком стал итальянский – отчасти в предвидении будущего перемещения в Рим, отчасти из любопытства, побудившего его узнать, насколько далеко этот язык ушел от латыни. За ним последовал португальский – просто потому, что ему нравилась эта речь, кроме того, он любил бразильскую музыку.

Иезуиты всегда поощряли лингвистические исследования. И неудивительно, что после посвящения в духовный сан Эмилио предложили писать диссертацию в области лингвистики.

Так что по прошествии трех лет все ожидали, что Эмилио Сандос, иезуит и доктор философии, будет назначен профессором в университет Ордена.

Однако вместо этого молодой лингвист получил предложение поучаствовать в проекте возобновления леса на Каролинских островах, одновременно работая в средней школе Ксавье на острове Чуук[5]. Потратив всего тринадцать месяцев на выполнение первого задания, на что обыкновенно назначается шесть лет, он был переведен в инуитский городок, расположенный на самую малость ниже Полярного круга, после чего посвятил год ликвидации неграмотности среди взрослых вместе со священником-поляком, после чего оказался в христианском анклаве на юге Судана, где работал в пункте помощи кенийским беженцам вместе со священником из Эритреи.

Он привык ощущать себя неопытным работником, всегда находящимся вне поля своих интересов. Он заставлял себя быть терпеливым, когда общение не получалось, гася его любезностью или шуткой. Он усвоил умение успокаивать какофонию языков, рвущихся к власти в его голове, пользоваться жестами и собственной выразительной мимикой. За тридцать семь месяцев он освоил чуукезский[6] язык, северный диалект инви-инупиака, польский, арабский (на котором говорил с заметным суданским акцентом), кикуйю и амхарский. Но что было более важно с точки зрения его начальства, частых перемещений и его собственного взрывного темперамента, Эмилио Сандос начал приучать себя к терпению и повиновению.

– Тебе пришло письмо от Провинциала, – сообщил Эмилио напарник, отец Тахад Кесаи, когда он вернулся в шатер после опаляющего жаром рабочего дня, на три часа позже окончания трапезы, которую еще можно было считать ленчем, спустя несколько недель после первой годовщины его появления в Судане.

Усталый и зеленый под тенью тента, Сандос остановился, не завершив шага, и уставился на коллегу.

– Что следует общей схеме, – произнес он, полным усталости движением опускаясь на походный табурет и открывая ноутбук.

– Может, это не новое задание, – предположил Тахад.

Сандос фыркнул; они оба знали, что на это надеяться не приходится.

– Козлиный помет, – с раздражением произнес Тахад, озадаченный обращением начальства с Сандосом. – Ну почему они никогда не дают тебе доработать до конца полную командировку?

Сандос ничего не ответил, поэтому Тахад снова занялся возвращением песка из палатки в родную среду, чтобы предоставить своему коллеге возможность прочитать послание в приватной обстановке.

Однако молчание затянулось, и, повернувшись к Сандосу, Тахад с тревогой увидел, что тело того начало содрогаться и наконец он уткнулся лицом в руки.

Взволнованный Тахад шагнул к коллеге:

– Ты хорошо поработал здесь, Эмилио. Глупо постоянно выдергивать тебя и перебрасывать с места на место…

Тахад невольно умолк: теперь Сандос пытался утереть слезы с глаз, все еще подозрительно булькая. Не говоря ни слова, он поманил Тахада рукой к экрану, чтобы тот прочел послание. Тахад исполнил приглашение, отчего пришел в еще большее недоумение:

– Эмилио, я не понимаю…

Застонав, Сандос едва не свалился табурета.

– Эмилио, что здесь смешного? – потребовал объяснений Тахад, волнение которого уже превращалось в недовольство.

Сандосу предписали явиться в Университет Джона Кэрролла[7], находящийся рядом с Кливлендом в США, но не для того, чтобы получить пост профессора лингвистики, а для того, чтобы поработать с экспертом в области искусственного интеллекта, способным запрограммировать и оцифровать используемую им методику овладения языками в полевых условиях, чтобы будущие миссионеры могли использовать накопленный им опыт – во славу Божию.

– Прости, Тахад, это слишком сложно объяснить, – вздохнул Сандос, делая первый шаг на пути в Кливленд, чтобы послужить интеллектуальной пищей для стервятника от ИИ, ad majorem Dei gloriam. – Просто этот запрос является объяснением затянувшейся на три года шутки.

* * *

ПО ПРОШЕСТВИИ ТРИДЦАТИ, может, двадцати, но никак не меньше десяти лет, изможденный и неподвижный,