— Стоп, машина! — закричал Лева. Он как раз двигал Мишкину кровать.

— Ну, салага! — закричали мы хором, сразу все сообразив, — за Мишкиной кроватью были вороха оберток и серебряной бумаги от шоколадных конфет — конфет, даже по тем ценам недоступных для нас. Мало того, задвинутая за тумбочку и начатая стояла трехлитровая банка меду.

В коридоре пятого этажа была небольшая открытая зала, рекреация, где обычно собирались потанцевать, просто поговорить. Еще позднее тут шептались и целовались таинственно возникающие из ниоткуда парочки. Вот мы позвали девчонок, вытащили из комнат столы и стулья, накипятили чаю, пока он кипел, сбегали еще за добавками в магазин и сели. Конечно, и проигрыватель был с нами. И, прослушав для начала часть маленькой ночной серенады Моцарта, мы встали для говорения слов о человеческом бескорыстии нашего друга.

— Долой слово «тост», — воскликнул я, — есть прекрасное русское слово «здравица». Во здравие и за здравие тружениц-пчел эта заздравная чаша…

Как раз явился Мишка. Увидел свою банку, и — что значит неслужившее молодое поколение — не дрогнул и сел со всеми за угощение. Пил чай, мило шутил. Взглядывая на нас, восхищенно разводил руками и говорил: «Ну, ребята, ну тимуровцы. Нет, девчата, вы посмотрите, какая у нас комната. Девчат, неужели после этого не вернете нам умывальник? А, парни? А мы им по пятерке в дневник поставим, да?» И Мишка смеялся.

— А ты родителей приведешь, — ляпнул Витька.

— Лучше дядю, — велел Лева.

Мишка развел руками, мол, уж это вы зря. Бедный, он думал, что отделался потерей банки.

Чаепитие кончилось. Мы вернулись в комнату, закрылись. Распределили роли. Витька сразу сказал, что будет палачом, а мы как хотим. Лева назвался судьей и прокурором, мне досталось адвокатство и написание приговора. Забегая надолго вперед, самое время сказать, что Витьку и Леву теперь так просто по имени никто не зовет. Они служат на очень высоких должностях в милиции, и это прекрасно. Кстати, к Мишке тоже надо звонить через секретаршу. Мы иногда, совсем уже редко встречаясь, собираемся как-нибудь заявиться к Мишке и сказать: «Ты помнишь?»

Приговор мой, как порядочный, начинался со слова: «Именем…» В приговоре оговаривались все Мишкины смертные и бессмертные грехи. Дошло до меры наказания.

— Что писать?

— Пиши: сто ударов бляхой по заднице, — велел Лева-судья.

— Нет, — тут же во мне заговорил адвокат, — во-первых, он салага и бляхи не заслужил, настаиваю на ложке. Вы что, даже за лычку у нас больше двадцати не давали.

— Ребя, ребя, — вмешался Мишка, — как хорошо вы убрали, прямо Колизей.

— При чем тут Колизей? — закричал Витька. — Ты штаны снимай, а античку будешь после учить. А то выучишься, а останешься дрянью.

— Ребя, да бросьте, — Мишка вовсе не верил в задуманное. — Пошутили, и ладно, я ж мед не жалею, я и сам его хотел выставить, не успел. Вас же все время нет, вы ж все время на работе. Я ж не мог его девчонкам выпоить, думал, работаете, силы вам нужны, вам думал. А вот, ребя, знаете, — сказал он, найдясь, — дядя новую мебель завез, антикварную, а старую… не всю, а кой-что на той же бы машине и подбросил. И ему бы помогли все перетаскать, и нам польза.

— Спасибо, — ответил Витька, — я натаскался. Снимай штаны. Ложку можешь сам выбрать.

— Я прошу не сто, а двадцать, — вмешался я. — Будет вроде как ефрейтор.

— С чего это двадцать? — возмутился Лева. — Двадцать только для разгонки. Всыпать сотню, чтоб потом не возвращаться.

— Нет, сотню я устану, — сказал «палач», — мне еще латынь учить.

Уши Мишки заалели окончательно, сам побледнел:

— Ребя, если вы это серьезно, то вы за это ответите.

— Мы вначале за тебя ответим, — сказали мы на это.

— Да как же вы смеете учиться на педагогов!

— Да вот так и смеем.

И не посмотрели мы на Мишкиного дядю и Мишку выпороли. В целях страховки Витька предупредил:

— Будешь орать, добавлю.

— А заорет, поставим Робертино Лоретти.

— Лучше Ирэн Сантор или Пьеху, они громче.

— Тогда уж Шульженко: на фронте выступала.

Последнее, что сказал Мишка перед этой гражданской казнью, были слова:

— Ну, может, хоть не мебель, так ковер бы он отдал. А то висят какие-то плакаты.

— А ты их читай, — велел Витька, — читай вслух.

И Мишка, плача от горя воспитания, читал: «Выиграешь минуту — потеряешь жизнь», «Не стой под грузом», «Не стой под стрелой», «Не доверяйте свои вещи случайным пассажирам», «Не влезай — убьет» и т. п.

Следствием порки было то, что Мишка устроился на работу. Но и тут ухитрился не на физическую, а почти на умственную, прикреплять кнопками объявления на щиты Мосгорсправки. Гордился страшно. Объявления, которые отвисели оплаченный срок, приносил в общежитие, и скоро все места общего пользования были улеплены объявлениями о сдаче и найме комнат, квартир, покупке и продаже дач или их части, о пропаже собак, продаже пианино, гитар, и почему-то особенно много было совершенно наглых объявлений о подготовке в любой вуз по любым предметам. Также Мишкиной обязанностью было срывать объявления, висящие вне щитов Мосгорсправки, и он делал это со сладострастием.

— «Требуется няня, — презрительно читал он принесенную бумажку, — тьфу, да еще к больному одинокому человеку». Написали бы прислуга, нет, им надо скрыть истинное побуждение.

— Чего тебе жалко, возьми и повесь на щит, — говорили мы. — Старуха какая небось, легко ли!

— Есть же порядок. Приди, заплати, дождись очереди. Тут же система разработана. Это же я ничего вам не говорю, но не какая-то погрузка-разгрузка.

Еще, гордясь перед нами своей оборотистостью, он хвалился, что дает до вывешивания объявления читать их каким-то ловким агентам по жилищным вопросам. И что, конечно, не даром.

И тут же поскуливал, что ему нелегко — щитов много, он один. И однажды клюнул на одно из объявлений, которое, устраняя конкурентов, не вывесил, а пошел по нему сам. Швейной фабрике требовались мужские фигуры сорок восьмого размера. Мишка стал «манекеном», как он гордо себя называл. У него оказался идеально сорок восьмой размер. По нему примеряли костюмы. Мишка и нас звал, но нам показалась дикой мысль, что надо надевать костюм только для того, чтоб в нем показаться комиссии, и вновь снять, и вновь надеть. Что-то уж очень тряпочно-барахольное. Мишка, естественно, стал резко одеваться лучше нас. В один день он приходил в одном костюме, в другой — и другом. Форсил в них на тех этажах, где не знали о чаепитии на нашем. Возвращался в комнату, облизывался и вновь и вновь хвастался очередной победой.

— Большое удовлетворение получил. Нет, правда, ребя.

Какая там была правда! Мы специально