радостно чувствуя прилив энергии, вскрикивая, стоял под холодной струей.

А в тот день была суббота, а в субботу, по-нынешнему выражаясь, дискотека. На пятом этаже, в рекреации, там, где пили чай с Мишкиным медом. Возбужденный, в белой рубашке, в брюках, отглаженных лежанием под матрацем, в синих китайских кедах — чем не парень! — пришел я на музыку, как сказал классик, «любить готовый». А там событие — девичий визг и вскрики. Оказалось, на дереве за окном глупый котенок. Ведь погибнет, так думали сердобольные студентки. От сострадания они прервали даже танцы. Ясное дело, ничего бы с этим котенком не случилось, поорал бы и спустился, когти-то на что, но ведь это когда еще. И что-то изнутри взмыло во мне, вскочив на подоконник, я прыгнул на дерево. Даже и не оцарапался. Удачно поймался за ствол и ветви. Честно говоря, дерево было рядом, невелик подвиг, но велик эффект, ведь пятый этаж!

Да, не оцарапался я о дерево, но этот гаденыш, этот котенок, пока я спускался с ним, вдоволь поточил о мою шею и грудь свои растущие коготки. Этого котенка истискали и исцеловали и физички, и лирички, а уж потом, когда окончилось сборище, мои царапины целовала студентка с иняза. Как мы бросились друг к другу, как вообще люди встречаются, необъяснимо. После спасения животного я не танцевал, ибо эффект был сопровожден и дефектом — разрывом брюк, я же не в джинсах по деревьям лазил, и я не танцевал. И все равно не уходил в комнату, возбуждение продолжалось, я взял на себя роль «заводилы», как шутили мы, вспоминая слово, приспособленное для тогдашнего диск-жокея, ставил пластинки и что-то несуразное выкрикивал. Но видел ее, вспоминая, что это именно она отчаянно взглянула на меня, откачиваясь грудью от подоконника, и показывала маленькой обнаженной рукой на дерево за окном.

И около этого окна мы всю ночь целовались. Сейчас можно наговорить, что в окно доносился запах цветущей сирени, отцветающей черемухи, облетевших лепестков вишни, но тогда было одно — какое-то одурение, изнеможение телесное, мука смертная и неистовство объятий. Как я ей не сломал ребра, как она мне не вывихнула шею?

Под утро я докарабкался до своей койки, уронив по дороге велосипед. Разве же мог Мишка оставить в коридоре взятое напрокат имущество? Он принес его в комнату.

На этом история с котенком заканчивается, больше я ее не видел. Вот номер, скажут нынешние студенты, а нас учит постоянству. Штука в том, что эта ночь была исключительной, ее готовили и мое шальное состояние, когда я видел гибнущие деревни, когда чуть не попал под поезд, когда физически был весь взвинчен, восторг ждал выхода, а она… ей за глаза хватило страха за меня, когда я кинулся спасать животное и прыгнул с пятого этажа. А белая рубашка? А китайские кеды? Куда там кроссовкам! И почему-то потом я олицетворял эту студентку с Кармен. Даже и оправдывал Кармен. Она, скорее всего, не охладевает к каждому очередному возлюбленному-влюбленному, скорее, сама отскакивает, ибо ей не вытянуть такую высокую ноту неистовства в любви.

Витька продолжал вламывать грузчиком, Лева по-прежнему штамповал тысячи фотоплакатов, призывающих сохранять жизнь, не стоять под грузом, не влезать на столбы, а Мишка вновь сменил работу. Стал контролером в трамвайном депо. Раз ехал с нами и продемонстрировал, как проверяет билеты. Уши его краснели от усердия, когда он клещом вцеплялся в безбилетника. Что было тогда тоже дешевле — это штрафы, всего пятьдесят копеек. Еще Мишка боролся за нравственность. Велел встать взрослеющему ребенку, а женщине велел сесть. «Что вы, спасибо, я сейчас выхожу». — «Не портьте ребенка, немедленно садитесь!» И женщина села и посидела пять секунд. Больше мы Мишке ездить с нами в качестве контролера запретили, а в тот раз засунули в кассу рубль, открутив тридцать три билета и велев принести копейку сдачи из депо.

В моей судьбе произошла

Перемена.

Я перешел из цеха в многотиражку комбината «За мясную индустрию». Стоял в очереди к расчетному столу, а впереди мужчина читал маленькую, такого памятного для меня, по доармейской районке, формата, газетку. «На комбинате есть газета?» — спросил я. «Еще бы!» — ответили мне. И вот я пришел в редакцию, в крохотную комнату на шестом этаже завода первичной переработки скота и скромно сказал, что так и так, имею журналистский опыт (кроме районки, армейских газет, я уже вовсю печатался в многотиражке института «Народный учитель»), что работаю в ночную, что в общем-то не сладко, и нет ли, случаем, вакансии хотя бы на полставки. Примерно так. И меня взяли! Оформили через завод со страшным названием первичной переработки скота в еще более страшный цех — убойный, по профессии вообще устрашающей — боец скота. Разряд был, естественно, начальный, но что с того — ведь газета!

Редактором газеты был Заритовский, литсотрудником Лева Степачов. Я буду просто называть его Степачов, так как Лева уже есть. Еще была машинистка Валентина Васильевна и редактор радио Яков Шабловский, он же фотокор. Со Степачовым мы сдружились, он был вечерник МГУ, романо-германского отделения. Он хмыкнул высокомерно на наш МОПИ, велел немедленно переводиться в МГУ. Даже повез меня на переговоры. Но вот судите сами — в МГУ меня брали на филфак со следующего учебного года без экзаменов. То есть уже год был бы потерян. Далее: в МГУ учиться пять лет, а в МОПИ четыре. Велик соблазн — продлить беззаботность и пользу студенческих лет, а если кушать нечего? Если б я перешел, учеба бы растянулась на шесть лет, мне бы просто не вытянуть житейски, разорвался бы меж работой и учебой. А на стипендию тогдашнюю было бы не вытянуть. Но, честно скажу, главное — я уже преданно любил свой вуз, как люблю и сейчас, и кто как не я сочинил вот хотя бы эту частушку: «Пропадаю ни за грош, ни за копеечку — до чего же ты хорош, наш Мопеечка!» Пусть и оборжали это на литобъединении «Родник», о котором ниже, но смысл остается.

Степачов, специализирующийся на французской литературе, мне очень пригодился: и как наставник по делам комбината, и как собеседник в литературе, и как советчик вообще. Он учил меня проникать в тайны взаимоотношений цехов и их взаимного жульничества, того же убойного и кожпосолочного, обвалочного и холодильника, фаршесоставительного и шприцовочного, ливеро-паштетного и… ну, допустим, субпродуктового. Как собеседник, он заездил меня мыслями Бахтина о Рабле, что очень не нравилось Заритовскому. Заритовскому нужны были мысли для газеты. Валентина Васильевна часто болела или сидела с внуками, и редактор сам печатал материалы. Кстати, у