Укрытое тело мертвеца подняли с капота. Сидя безумной мадонной между дверями второй «Скорой», его жена безучастно наблюдала за вечерним движением. Рана на правой щеке постепенно искажала ее лицо – поврежденные ткани наливались кровью. Я уже понимал, что переплетенные решетки радиаторов наших машин стали моделью неизбежного извращенного союза между нами. Серое одеяло, укрывшее бедра женщины, образовало изящную дюну. Под этим холмом таилось сокровище ее лобка. Безупречные выпуклости и изгибы, нетронутая сексуальность умной женщины были важнее трагических событий вечера.

Грубые синие лампы полицейских машин продолжали мигать в моей голове следующие три недели, пока я лежал в пустой палате травматологического отделения больницы близ лондонского аэропорта. В этой тихой местности магазинов подержанных автомобилей, водохранилищ и следственных изоляторов я поправлялся после аварии. Две палаты на двадцать четыре койки – максимально ожидаемое число выживших – были постоянно готовы принять возможных жертв авиакатастрофы. Одну палату временно занимали пострадавшие в автокатастрофе.

Не вся кровь, покрывавшая меня, принадлежала покойнику. Доктора-азиаты в приемном покое обнаружили, что обе мои коленные чашечки раздроблены при ударе о приборную панель. Острые приступы боли поднимались по внутренней стороне моих бедер до паха, как будто по венам ног двигались стальные катетеры.

Через три дня после первой операции на коленях я подхватил какую-то больничную инфекцию. Я лежал в пустой палате, занимая койку, принадлежащую по праву жертве авиакатастрофы, и лениво размышлял о ранениях и боли этого пациента. Вокруг меня пустые койки таили сотни историй катастроф и утрат. Две нянечки двигались по палате, приводя в порядок койки и радионаушники. Эти дружелюбные молодые женщины совершали служение в соборе невидимых ран; их разрастающаяся сексуальность главенствовала над самыми ужасными повреждениями лиц и гениталий.

Пока мне закрепляли ремни на ногах, я слушал, как взлетает из лондонского аэропорта самолет. Кто следующий займет это ложе: банковская кассирша средних лет, направлявшаяся на Балеарские острова, – голова набита джином, лобок увлажнился из-за сидящего рядом скучающего вдовца? После аварии на взлете ее тело долгие годы будет хранить синяк на животе от пряжки ремня безопасности. Каждый раз, ускользая в туалет провинциального ресторана, подгоняемая сигналами слабого мочевого пузыря истрепанной уретре, во время каждого полового акта с мужем, страдающим от простатита, она будет вспоминать те несколько секунд перед аварией. Ее раны навеки сохранят воображаемую неверность.

Интересно: моя жена, ежевечерне посещая палату, хотя бы задумывалась, какое сексуальное приключение привело меня к эстакаде Вестерн-авеню? Сидя у моей койки, проверяя внимательными глазами, какие важные части анатомии мужа остались в ее распоряжении, наверняка она читала ответы на незаданные вопросы в моих шрамах на ногах и груди.

Выполняя свои болезненные обязанности, надо мной реяли медсестры. Когда они меняли дренажные трубки в моих коленях, я едва сдерживался, чтобы не вытошнить обратно успокоительное – достаточно сильное, чтобы утихомиривать меня, но недостаточно сильное, чтобы облегчить боль. Только строгий характер женщин удерживал меня.

Доктор-блондин с бесчувственным лицом осматривал мою грудь. Когда смялся моторный отсек, туда ударил руль. На груди отпечатался полукруглый синяк – мраморная радуга от соска до соска. В последующие недели эта радуга постепенно меняла цвет, как на выставке автомобильных лаков. Опуская взгляд, я понимал, что точную модель и год выпуска моей машины любой автоинженер поймет по моим травмам. Расположение приборов на панели, как рисунок руля на груди, запечатлелось на коленях и большеберцовых костях. След моего столкновения с интерьером автомобиля затаился в этих ранах подобно тому, как несколько часов после полового акта держатся на коже очертания женского тела.

На четвертый день непонятно почему мне отменили обезболивающие. Все утро меня рвало в эмалированную кювету, которую держала перед моим лицом медсестра. Холодный край посудины прижимался к моей щеке. На гладкой поверхности засохла тонкая струйка крови – от безымянного предыдущего пользователя. Меня рвало, а я, нагнувшись вперед, уперся лбом в крепкое бедро медсестры. Я поймал себя на том, что пытаюсь представить ее ягодичную борозду. Когда она последний раз мыла эту влажную ложбинку? Подобные мысли то и дело посещали меня, когда я разговаривал с врачами и сестрами. Когда они последний раз подмывались; остались ли по-прежнему частицы фекалий у ануса, в то время как они выписывают антибиотик от стрептококка в горле? Хранит ли их белье запах запретного полового акта, когда они едут из больницы домой? Смешиваются ли остатки смермы и вагинальных выделений на руках с брызгами охлаждающей жидкости в случайных авариях?.. Несколько струек зеленой желчи стекли в миску, а я наслаждался теплыми очертаниями женского бедра. Шов на ее клетчатом платье был подхвачен несколькими черными стежками. Свободные изгибы ниток на круглой левой ягодице казались столь же значительными, как и мои раны на груди и ногах.

Эту одержимость сексуальными возможностями окружающего высвободила в моем мозгу авария. Я представлял палату полной выздоравливающих жертв авиакатастрофы, и у каждого в мозгу – бордель изображений. Столкновение двух наших машин стало моделью некоего абсолютного и пока еще непостижимого сексуального союза.

Кэтрин, похоже, прекрасно догадывалась об этих фантазиях. В первый ее визит я еще находился в шоке, и она успела познакомиться с порядками и атмосферой в больнице, добродушно перешучиваясь с врачами. Когда медсестра унесла мою рвоту, Кэтрин умело оттащила металлический столик от кровати и разложила на нем стопку журналов. Потом села рядом со мной, оглядывая острым взглядом мое небритое лицо и беспокойные руки.

Я попытался улыбнуться ей. Швы на разрезе скальпа мешали мне менять выражение лица. Глядя в зеркальце для бритья, которое подносили мне к лицу медсестры, я напоминал себе тревожного гуттаперчевого мальчика, удивленного своей странной анатомией.

– Прости. – Я взял ее за руку. – Наверное, я слишком замкнулся.

– Ты в порядке, – ответила Кэтрин. – В полном. Ты похож на какую-то жертву в Музее мадам Тюссо.

– Завтра придешь?

– Обязательно. – Она коснулась моего лба, робко глядя на рану. – Принесу тебе косметику. Здесь, похоже, о внешнем виде пациентов заботятся только в морге.

Я пригляделся к Кэтрин, приятно удивленный ее блистательным исполнением роли заботливой жены. Разница между моей работой в студии телерекламы в Шеппертоне и перспективной карьерой Кэтрин в международном отделе «Пан-Американ» в последние годы все больше нас разделяла. Теперь Кэтрин записалась на курсы пилотов и даже зарегистрировала с одним из приятелей маленькую чартерную авиакомпанию. За все она бралась не раздумывая, подчеркивая собственную независимость и самодостаточность, словно столбила права на землю, которая потом подскочит в цене. Я реагировал, как большинство мужей, сводя обсуждения к стандартным смиренным ответам. Ее маленький упорный самолетик рассекал небо над домом каждую неделю, наполняя наши отношения тревожным набатом.