Кэтрин вытащила из сумки папку, и я узнал подготовленный мной договор на съемку телерекламы. В высокобюджетном тридцатисекундном ролике, посвященном новой линии спортивных автомобилей Форда, мы надеялись снять одну из знаменитых актрис. В день аварии у меня состоялось совещание с режиссером-фрилансером Аидой Джеймс, которую мы привлекли. И очень кстати, одна из актрис, Элизабет Тейлор, собиралась сниматься в новом художественном фильме в Шеппертоне.

– Звонила Аида, выражала сочувствие. Можешь еще раз посмотреть договор? Она внесла кое-какие изменения.

Я отклонил папку, уставившись на свое отражение в зеркальце Кэтрин. Поврежденный нерв в коже головы перекосил мою правую бровь, опустив ее, как повязку на глаз, которая скрывала от меня мой новый вид. И подобный перекос, похоже, был во всем вокруг меня. Я вглядывался в свое бледное, как у манекена, лицо, пытаясь прочитать его морщины. Гладкая кожа – это уже из научно-фантастического фильма, когда герой выходит из капсулы после долгого путешествия по ярко освещенной поверхности незнакомой планеты. В любой момент небеса могут обрушиться…

Внезапно я спросил:

– А где машина?

– Снаружи, на стоянке врачей-консультантов.

– Что? – Я приподнялся на локте, пытаясь взглянуть в окно за моей койкой. – Моя машина, не твоя. – Неужели мой автомобиль выставлен предостерегающим экспонатом у операционных?

– Она совершенно разбита. Полиция оттащила ее к пруду за участком.

– Ты ее видела?

– Сержант просил меня ее опознать. Никак не мог поверить, что ты остался жив. – Кэтрин потушила сигарету. – Жалко того человека, мужа доктора Ремингтон.

Я в открытую посмотрел на часы над дверью, надеясь, что Кэтрин скоро уйдет. Фальшивое сострадание по отношению к мертвому человеку дико раздражало – обычное упражнение, моральная гимнастика. Бесцеремонность молодых медсестер была частью того же жалостливого представления. Я часами думал о мертвеце, представляя, как подействовала его смерть на жену и семью. Я думал о последних мгновениях его жизни, безумных миллисекундах боли и жестокости, когда беднягу выдрало из приятной уютной интерлюдии и внедрило в гармошку металлизированной смерти. Наши отношения с мертвецом таились в реальности ран у меня на груди и ногах, в незабываемом столкновении моего собственного тела с интерьером автомобиля. А фальшивое горе Кэтрин было всего лишь изящным жестом – того и гляди запоет, хлопнет себя по лбу, потрогает каждый второй график температуры в палате и включит каждые четвертые наушники.

В то же время я знал, что мои чувства к мертвецу и его жене-доктору уже перекрыты какой-то неопределенной злобностью, неясными мечтами о мести.

Я взял ладонь Кэтрин и прижал к своей груди. В ее мудрых глазах я уже становился кассетой с эмоциональной записью и готовился занять место рядом с прочими сценами боли и насилия, освещающими исподволь нашу жизнь: телерепортажами о войнах и студенческих бунтах, природных катаклизмах и жестокости полиции – все это мы смотрели вполглаза на цветном экране в спальне, лаская друг друга. Удаленная жестокость подспудно начала восприниматься как часть половых актов. Побои и пожары накрепко соединились в мозгу с нежным трепетанием пещеристых тел, пролитая кровь студентов – с генитальными выделениями, смачивавшими наши пальцы и губы. Даже моя собственная боль, пока я лежал в больнице, пока Кэтрин двигала стеклянный мочеприемник у меня между ног, пока ее пальцы с накрашенными ногтями пощипывали мой член, даже спазмы в груди казались продолжением мира насилия, приглаженного и припудренного телепрограммами и журналами.

Кэтрин оставила меня, чтобы я отдохнул, и забрала половину цветов, которые принесла. Под взглядом стоящего в дверях старшего доктора-азиата она помедлила в ногах моей кровати и улыбнулась с неожиданной теплотой, словно не была уверена, увидит ли меня снова.

В палату вошла медсестра с тазиком в руке. Она недавно появилась в травматологическом отделении – приятная на вид женщина лет под сорок. Приветливо поздоровавшись, медсестра откинула покрывало и начала внимательно проверять повязки; серьезные глаза изучали мои синяки. Я попытался привлечь ее внимание, но она спокойно взглянула на меня и продолжала работу, аккуратно проводя губкой рядом с центральной повязкой, идущей от пояса между ног. О чем она думала: чем кормить мужа на ужин, как лечить от простуды детей? Понимала ли она, что на моей коже и мышцах отпечатались части автомобиля? Возможно, пыталась представить, на какой машине я ехал, угадать вес, прикинуть наклон рулевой колонки…

– В какую сторону желаете?

Я опустил взгляд. Она держала двумя пальцами мой вялый член и ждала, чтобы я решил – положить его вправо или влево от центральной повязки.

Пока я раздумывал над этим странным выбором, короткий проблеск моей первой после аварии эрекции тронул пещеристое тело члена и милые пальчики женщины чуть дрогнули.

Короткий импульс пробуждения моего лона буквально поднял меня с больничной койки. Через три дня я мог добрести до отделения физиотерапии, выполнял поручения медсестер и болтался в комнате персонала, пытаясь разговорить скучающих докторов. Ощущение живого секса пробивалось сквозь эйфорию моего несчастья, сквозь смутное чувство вины перед человеком, которого я убил. Неделя после аварии стала лабиринтом боли и нездоровых фантазий. В повседневной жизни с ее приглушенными драмами мои врожденные навыки справляться с физическими повреждениями притухли или забылись. Авария стала первым реальным испытанием за многие годы. Впервые мне противостояло собственное тело, неистощимая энциклопедия боли и слабости. После бесконечных призывов к безопасному вождению настоящая авария воспринималась почти с облегчением. Как и любой человек, затюканный рекламными щитами и телефильмами о воображаемых авариях, я хранил неприятное чувство, что печальная кульминация моей жизни отрепетирована давным-давно и случится на автостраде или развязке, известной только режиссерам этого фильма. Временами я даже пытался представить, в какой аварии умру.

Меня отправили в рентгеновский кабинет, где приятная молодая женщина, с которой мы обсуждали состояние киноиндустрии, начала делать снимки моих коленей. Мне нравилось с ней разговаривать, нравился контраст между ее идеалистическими взглядами на рекламу в кинофильмах и тем, как спокойно она обращалась со своим причудливым оборудованием. Как у всех лаборанток, было что-то клинически сексуальное в ее пухлом теле под белым халатом. Сильные руки крутили меня, словно громадную суставчатую куклу-марионетку – сложного манекена, снабженного всеми необходимыми отверстиями и болевыми рецепторами.

Она сосредоточилась на окуляре своего аппарата, левая грудь вздымалась под белым халатом. Где-то внутри этого комплекса нейлона и накрахмаленного хлопка таился большой вялый сосок; его розовое тельце было придавлено ароматной тканью. Я смотрел на губы женщины всего в десяти дюймах от себя, пока она перекладывала мои руки в новое положение. Не догадываясь о моем интересе, женщина пошла к пульту управления. Как оживить ее – воткнуть один из этих массивных стальных штекеров в гнездо у основания позвоночника? Может, тогда она оттает и заговорит оживленно о последней ретроспективе Хичкока, начнет сердито спорить о правах женщин, лукаво изогнет бедро, обнажит сосок?