— Вам и за здорово помрешь такой не прочесть! — рассудил Ениколопов не менее честно. — Лекция моя вполне профессиональная.

— Верно, — согласился жандарм. — Профессия-то у вас вполне приличная. Только не надо думать, что у меня хуже вашей.

— Согласен: хуже не придумаешь! Только… о чем вы?

— О чем? Да все о том же — о вашей дурости! Вы как думали, господин Ениколопов? Я вам лекцию запрещу, вы свалите всю вину на меня, я в реакционеры попаду, а вы в героях ходить станете? Да еще тыщу со старого хрена сорвете… Так?

— Но при чем же здесь деньги? — возмутился Ениколопов.

— За профессию… Ладно, — сказал жандарм, — глядите!

И в углу афиши начертал: «Лекцию разрешаю. Кап. Дремлюга».

— Ну, как? — спросил весело. — Вы этого от меня добивались? Кто из нас умнее… Ха-ха-ха! Трещенко, Бланкитов, Персидский, — стал он созывать сотрудников. — Идите, господа, сюда: вот стоит господин Ениколопов, который, имея разрешение на лекцию, не знает теперь, что ему делать…

Пришли в кабинет доблестные сотрудники и стали (под масть начальнику), подхалимствуя, измываться над бедным лектором:

— Ах, ну и тема же, господа! Сразу после лекции — кандалы в ручку, буханку хлеба под локоть и — айда по канату!

Ениколопов невозмутимо сложил афишу, словно старый актер, который до смерти сбережет ее, как память о своем триумфе.

— Благодарю, капитан, — поклонился. — Веяния времени коснулись и вас: вы стали намного прогрессивнее…

Теперь задача упростилась: сделать так, чтобы лекцию просто не читать, и все тут! Для этого берется перышко и перед словом «разрешаю» ставятся всего две буковки «не». Что и требовалось доказать! С этим документом исторической важности Ениколопов и пришел огорчить Иконникова. Вот, мол, я готов, но слуги царизма не разрешают и так далее…

— Верни, что брал, — рассудил Иконников на свой лад.

— Позвольте, но я же рисковал. На каторгу шел!

— Тебе только и место там, жулик ты…

— А печать? Смотрите «Ведомости»: вами уже заверено… Вас же и спросят: чем вы заявили себя?

— Что ты мне газетину суешь? — оскорбился старик. — На што мне твои «Ведомости»? Харкну печати в рожу — утрется моим рублем.

Вмешал сюда кляузный старик и Дремлюгу, который решил просто:

— Верните, что взяли. Не хватит ли уже юродствовать?

И пришлось вернуть. Но пригрозил:

— Погодите, я свое еще возьму. Лекции вы еще услышите…

Так сорвалась попытка чаеторговца «откупиться» от революции и сделать свое имя прогрессивным. В плохом настроении Ениколопов обменял у Додо два пуда мелинита на три револьвера черной сотни. На что нужен мелинит даме — не спрашивал: нужен так нужен!

Теперь их было у Ениколопова трое: Боря Потоцкий — гимназист, сын почтенных родителей, Моня Мессершмидт — ученик провизора уренской аптеки и Сева Загибаев — конторщик с вокзала…

Ениколопов расставил по пням банки и бутылки:

— Учитесь, котята… Прошу не мигать, когда целитесь!

Медленно поднялись три руки, и выстрелы сразу отбросили их назад. Ениколопов еще раз огляделся: место глухое, чахлый осинник да можжевельник, стыла под песчаным обрывом колдовская заводь реки. До Уренска — далеко: не услышат…

— Еще раз! Цельтесь в налет — сверху, — скомандовал. Снова грохотом огласилась пустошь. Косо взлетели черные вороны. Долго каркали над редколесьем. Вдребезги распались бутылки, пули крошили из старых пней смолистую труху. Разбегались потревоженные муравьи.

— Снова заряжать? — спросил Боря. — Никак мне банку не сбить!

Ениколопов достал из кармана сюртучка свой браунинг.

— Вот так, — сказал, выстрелив наотмашь, и банка, распоротая меткой пулей, закувыркалась в траве. — Хватит, котята, для начала и это хорошо… Пора возвращаться. Перед городом — рассыпься, каждый идет своей дорогой. А меня, котята, вы знать не знаете!

Тропинкой, след в след, довольные собой, юнцы выходили на большак, делясь впечатлениями от выстрелов. Говорили:

— Хорошо бы — бомбой! Чтобы не чикаться…

Ениколопов уверенно шагал впереди, раздумывая: «Ничего, войдут во вкус — потом за уши не оттащишь. Надо внушить им, что они те самые, которым все дозволено… Это всегда захватывает!»

— Стой! — крикнул кто-то из-за кустов. — Вы пошто крадетесь? Пошто стрельба такая идет? Ну?..

Стоял у дороги здоровенный дядя, босиком, в рубахе горошком. А через плечо — сапоги перекинуты (видать, казенные).

— Кажи, што за люди? — кричал он без боязни.

— Да вот, дядя, гуляем. — И Ениколопов, сказав так, повертел в пальцах золотой, ярко блеснувший на солнце.

Но блеск этот, как ни странно, не затмил чувства долга.

— Не задабривай. Идем до городу… там разберемся.

— Моня, — сказал Ениколопов Мессершмидту, — давай…

Моня не «давал». Безмотивцы раскисли. Тогда Ениколопов обратился к Боре Потоцкому (как самому старому члену партии).

— Это же мясо! — показал он на мужика. — Презренная толпа!

Боря с испугу высадил сразу пять пуль — одну за другой. Человек с казенными сапогами согнулся. Присел. Ноги его мутили придорожную пыль. «Ты што? Ты што?» — говорил он. Большое тело его выгнулось дугой, встав на затылок и на пятки, как живой горбатый мост. И вдруг разом плашмя расстелилось на земле, тихое…

— Ловко, — оживился Сева Загибаев. — Куда денем?

— Моня, — сказал Ениколопов, — вами я займусь отдельно. О том, что мои лекции убедительны, спросите у вашего товарища — Бори Потоцкого… А теперь — беритесь, дружно!

Тело мертвого человека оттащили к реке. Запихали под рубаху ему камней и, раскачав, бросили в заводь. Всплеснула шоколадная вода, принимая тайну, долго качались потревоженные чистые кувшинки, да квакала испуганная лягуха… Пошли снова в Уренск.

— Революционер не должен бояться крови, — внушительно говорил Ениколопов, глядя на Моню. — Все, что мешает великому делу, должно быть убрано и сметено. У нашего брата своя мораль: все дозволено ради торжества великой идеи… Декаденты говорят: «искусство для искусства», а мы с вами пишем на черном знамени: «революция ради революции!»… Ничего, Монечка, первый раз и мне было тяжко. Слишком грязное дело — наша борьба, и надо быть очень честным в этой грязи…

Каждому безмотивцу Ениколопов дал по сто рублей.

— Из партийной кассы, — сказал. — Но мы не обеднеем. А коли обеднеем — так искать долго не надо: все банки проклятого самодержавия к нашим услугам… Моня, только вы не копите! Эта сотня пролетит, будет тысяча, потом — миллион… Что делать?

Бруно Иванович Чиколини поставил меж колен «селедку»:

— Не верю своим ушам… Липецк — такой городок, просто чудо, и вдруг — читаю: убит липецкий полицмейстер!