Дремлюга подшивал бумаги. Всунет под пресс пачку да как хряснет кулаком сверху: готово — дырки пробиты.

— Во! — похвалился. — Даром хлеба не трескаем. Это все дела на тех, кого давно посадить пора! Да разве с нашими «гамзей иванычами» сладишь? Вот жду, когда князь Мышецкий нагрянет… А нет — тогда прямо в генерал-губернаторство: Тулумбадзе таких, как эти господа, просто об стенку расшибает…

Чиколини протяжно вздыхал:

— Просто не знаешь, спать ложась: встанешь живым или нет? Да вы не хвастайтесь — у меня досье больше будет. Исшалился народ, от блатных не знаю куда деваться. Вот и околоточный пропал!

— Где пропал? — спросил Дремлюга и продернул свои «дела» суровой ниткой — так, словно лошадь взнуздал.

— Шарапов такой… с медалью ходил.

— А-а-а-а… — И, как портной, Дремлюга перекусил нитку на зубах. — А что с ним? — спросил потом.

— Недавно овдовел тут. Ну, запил, как положено. Я его пристыдил. Вот он к теще в деревню пошел. И не вернулся. А дома — детишки. Воют: «Где тятька?» Как в воду канул…

— Да, — мрачно согласился Дремлюга, — в уездах нелады. Где его деревня-то? В каком уезде?

— Да вроде бы в Горчушки подался.

— Горчушки… — призадумался Дремлюга. — Это, кажись, Больших Малинок недалече будет?

— Да, кажется, — снова вздохнул Чиколини.

— Тут олух такой из Питера прикатил — Жеребцов с женою… Может, слыхал? Так вот, этот господин моду завел — черкесов наемных взял. Мужики уже слезницу писали: мол, изгиляются! Плетьми секут правых и виноватых! Власть ни во что не ставят…

— Это ты к чему, Антон Петрович? — спросил Чиколини.

— А к тому, Бруно Иваныч, что не эти ли черкесы твоего Шарапова спровадили тишком?.. — Закинул капитан «досье» на шкаф и снова сел, как влился в стул. — Тут, — заговорил снова, — новое нам выгорает. Тулумбадзе сейчас шоссе на Тургай гонит. Прямо через наш уезд — Запереченский, где и филиал банка открылся. От генерал-губернаторства! Расплата с рабочими, дорога, прочее… — Жандарм пошерстил небритую щеку. — Посади-ка, дружище, кого-либо из своих туда… А? Так, на всякий случай.

— Да не разорваться же мне, — захныкал Чиколини.

— Ну, а где я возьму людей? Смотри, что творится. Глаз да глаз, да третий на лбу вырастет. У меня скоро уши топориком встанут — так измучился… Подсади в Запереченск своих.

— Ладно, подсажу, — отмахнулся полицмейстер.

Дремлюга вдруг сделался строже. Достал какую-то бумажонку, аккуратно расправил ее на столе:

— Читани-ка вот, Бруно Иваныч… Не знакомо ль тебе?

«Имею честь донести, что в Осиновой роще завтра во вторник, в доме мещанки Багреевой, ровно в десять часов вечера, состоится подпольное собрание ультраанархистов… готовится новое злодеяние».

— Анонимка, — сказал Чиколини, прочитав донос.

— После убийства Влахопулова получили, — пояснил Дремлюга. — Покойник-то Аристид Карпович уж на что хитер был, а попался. Клюнул на нее и вляпался! Сам вляпался и князя Мышецкого в лужу затащил… Как раз Иконников-младший губернаторшу в постель заволок. На даче Багреевой их и накрыли… Помнишь?

— Ну, помню. Да к чему ворошить старое? Чай, и Сергею Яковлевичу, кроме стыда, памятка эта ничего не принесет… Кто-то о свидании пронюхал да и нагадил со зла. Уж не Конкордия ли Ивановна от ревности? Она — бестия такая: все может…

— Выходит, не знаешь, — опечалился Дремлюга. — Ладно, ежели шеи себе не сверну, так я на этой анонимке такого агента себе добуду, какого и Лопухин в Питере не имел…

— Да о ком это ты, Антон Петрович?

— Погоди. Потом узнаешь… Сущев-Ракуса наследил по углам тут со своими идеями, а нам вытирай после него. Вот как Мышецкий решит… Неужто ему там в Питере не показали кузькину мать с горчицей? Неужто опять либеральничать станет? И не хотелось бы мне, Бруно Иваныч, снова собачиться с князем…

— Конечно, — вякнул Чиколини. — Вот и в Липецке, говорю. Такой городок… Ай-ай, что делается?

Карпухин в тот памятный день как раз в Большие Малинки ездил. У них-то еще своей кузни на выселках не было, так мужики с утра пораньше покидали на телегу плуги да бороны, сказали:

— Езжай с миром. Ты уж там обстарайся, родима-ай.

— Да што я, махонький? — ответил Карпухин. — Нно, подлая…

Туда лошадка хорошо бежала. Малинки — село немалое, там и лавка винная есть. Священник по воскресным дням граммофон заводит, а мужики слушают… К полудню приехал Карпухин в Малинки, завернул прямо на кузню. Свалил все у входа, высморкался.

— Подправь, — сказал кузнецу. — Мы тебе рупь скинем…

— Ладно-кось, — остро приглянулся кузнец к работе. — А не дешев ли ты, голубь? Откель взялся?

— Сам я не дешев, да мир наш дешевший… Слышал небось про такие выселки, что Мышецкий-князь основал? Вот мы и есть таковские — самые наибеднущие. Уж ты дери с нас, друг, по-божески!

Под стуки да перестуки — разговорились.

— Вот и князь твой, бают, возвертается, — сказал кузнец. — Трясите его, как грушу! Да и мы скоро трясти станем.

Обрадовался Карпухин такой вести: князь — свой человек.

— А вы-то чего? — спросил. — За што трясти его беретесь?

— Да как же, паря, посуди сам. Приехал господин Жеребцов, земля лежит у него попусту, а нам — хоть бы горошину посадить дал! Тут и новое дело: черкашенинов с Капказу назвал, кормит, поит. А они нас — плетями! Детишкам и тем проходу не дают в усадьбе.

Карпухин глянул из-под руки: в зелени старого парка белела старая усадьба; прохладно так, хорошо, видать, там…

— А эвон, — сказал, — бабы-то пошли… Их не гонят!

— Так то — бабы, — намекнул кузнец. — Бабам и девкам проход к усадьбе не воспрещен. А нас пущать не велено, как падлу худу!

Радуясь, что скоро вернется Мышецкий, сбегал Карпухин в лавку. Купил бутылку анисовой, да еще пятачок остался.

Совсем хорошо парню! Вернулся из лавки, а кузнец уже телегу ему грузит.

— Езжай, — говорит, — я все тебе сделал…

Поехал Карпухин, лошадка притомилась. Да и солнце палит сверху, словно угольями обсыпает. Гром не гром, а вроде стреляют где-то… «Тпрру-у», — остановился Карпухин. Нет, прислушался, снова тихо. Потрусил далее. Брыкнулась в одном месте лошадь, словно ужалили. Чуть анисовая из-за пазухи не упорхнула!

— Куда-т тебя, лешман… езжай прямо!

Глянул под колеса, а там — в пыли — темно проступила кровь. Свежая, еще не загустела. Как будто человека здесь пригробили. Страшновато стало мужику — гикнул, присвистнул, помчал окольными да проселочными, большака избегая, стегали кусты по лицу…

«Дела серьезные, — думал парень. — Говорить ли? Не, с полицией только свяжись, потом затаскают. А мое дело — мужицкое, вот и князь к нам едет — небось поможет. Нешто воспрянем?..»