Только весной следующего года Малый двор наконец выехал в Люберцы. Бывший там каменный дом, выстроенный еще сподвижником Петра Великого, светлейшим князем Александром Меншиковым, развалился, и жить в нем стало совершенно невозможно, а потому во дворе разбили палатки. Екатерина была в тягости, и совсем некстати: ей приходилось спать в кибитке. Утром с трех или четырех часов сон ее прерывался ударами топора и шумом, производимым на постройке деревянного флигеля, который спешили поставить в двух шагах от их палаток. Про скачки и охоту ей следовало забыть.

К Петрову дню двор вернулся в Москву. Екатерину одолела необычайная сонливость, поелику она спала по целым дням до двенадцати часов и ее с трудом будили к обеду. Но радость материнства, к большому сожалению, отложилась. Через два месяца плод сорвался при нестерпимых муках. Императрица навестила ее в тот самый день, когда она захворала, и крайне огорчилась состоянию невестки. В течение шести недель, оставаясь больной в своей комнате, Екатерина смертельно скучала, тоскуя и плача по Салтыкову.

Великий князь почти не навещал ее. Он предпочитал оставаться в своей комнате. Без ведома Чоглокова он забавлялся с камердинером и несколькими калмыками-лакеями, а такожде развлекался вином и другими крепкими напитками. Часто случалось, что люди Великого князя не слушались и плохо ему служили, ибо забывали, кто он такой, будучи пьяны. Оскорбленный Великий князь хватался за палку или обнажал шпагу, но не мог заставить их повиноваться. Разобиженный Великий князь в таких случаях спешил за помощью к жене. Больная Екатерина Алексеевна шла в его комнаты и наводила порядок.

Чоглоков, расстроившись, что его подопечный стал супругом Екатерины в полном смысле сего слова, просил и получил разрешение поехать в одно из своих имений на месяц, чему весьма порадовалась Великая княгиня. Но Сергея не было рядом, и Екатерина тосковала. Спасали голштинские дела Великого князя. Она подготовила бумаги и передала одному из тамошних министров, что переговоры с Данией прерываются на неопределенное время.

После недолгого пребывания в Летнем дворце Малый двор перебрался в Зимний. Приехал долгожданный Салтыков, но Великой княгине показалось, что он стал меньше за нею ухаживать, что он стал совершенно невнимательным, надменным и рассеянным. Отношение таковое сердило ее, и она часто пеняла ему на то. Граф Сергей приводил ей свои хитроумные доводы и уверял, что Екатерина просто не понимает, как ловко ему удается устраивать их встречи. Он был, по-видимому, прав, понеже она находила его поведение довольно странным.

Первого ноября, в три часа пополудни, кавалеры Нарышкин, Салтыков, Великий князь и другие прошли в покои Ивана Шувалова поздравить с днем его рождения. Екатерина с фрейлинами и камер-фрау Владиславовой оставалась в покоях приболевшей Чоглоковой.

– Бедная государыня, как она, думаю, испугалась, когда молния ударила прямо в церковь Вознесенского монастыря, – сочувственно говорила Мария Симоновна.

– Тем паче, что оное случилось прямо в день ее именин. Как же повезло ей, что она в то время находилась в приделе церкви, разговаривала с настоятелем монастыря, – добавила Екатерина Алексеевна.

Никитична, покачав головой, грустно молвила:

– Раньше старые люди говорили, мол, в таких случаях надобно думать, что не все хорошо в том монастыре. Перст Господний указывает на то самой императрице.

Все посмотрели на камер-фрау, примолкнув, переваривая сказанное.

– Но сие не я утверждаю, – пояснила Никитична, – так считали люди в старину.

– А вы слышали, – вдруг вспомнив, поспешила поделиться Чоглокова, – что у нашего первого лейб-медика Бургавы прибавился еще один умалишенный?

– Колико их уже там? – поинтересовалась одна из сестер Шафировых.

– Теперь у нас при дворе целая больница для безумцев. То их вообще не было, а то, как императрица поместила сошедшего с ума камер-лакея Березовского в комнату рядом с лейб-медиком, так набралось уже человек пять, – сказала фрейлина Гагарина и начала считать, загибая пальцы: – Подполковник Лейтрум, майор Чоглоков, монах Воскресенского монастыря, срезавший бритвой причинное место.

– А майор Чоглоков, родственник Николаю Наумовичу? – спросила Владиславова.

– Да, очень дальний, – неохотно ответила гофмейстерина.

– Тот первый камер-лакей, сказывают, буйный, – отметила Анна Голицына.

– Нет, новый – не буйный. Оный майор гвардии Семеновского полка, Чаадаев, выглядит вполне нормальным. Я его видела, да и муж мой говорит, что его прежние друзья приходят к нему за советами, а он им дает вполне здравые рекомендации.

– Странно… А в чем же его безумие?

Чоглокова наморщила лоб.

– Николай Наумович говорил, что Чаадаев считает Господом Богом шаха Надира, иначе Тахмаспа-Кули хана, узурпатора Персии и ее тирана. Когда врачи не смогли излечить его от сей мании, его поручили попам. Они убедили Елизавету Петровну приказать изгнать из него беса. Она сама присутствовала при том обряде.

– И что же? Исцелился? – полюбопытствовала Дарья Гагарина.

– Не могу сказать, не ведаю того.

Великая княгиня знала из разговоров Великого князя с камер-лакеями и Чоглоковым, что майор, скорее всего, замешан в грязном деле касательно взяточничества в податной ревизии, куда он был ранее назначен. Ему грозил суд, от коего он отделался сей хитростью. Токмо Екатерина Алексеевна хотела поведать им сию версию, как послышался шум и громкий топот. Вбежали кавалеры, вернувшиеся от камергера Шувалова.

– Горим! – крикнул Салтыков, глядя на Великую княгиню.

Близко подбежав к ней, он как будто хотел схватить ее за руку, дабы скорее вывести. В последнюю секунду Никитична сама ухватила рукав растерявшейся подопечной и потащила из комнаты. Люди выскакивали на улицу. Горела угловая балюстрада большого зала. Солдаты и слуги выносили мебель и все, что могли. Екатерину, впрочем, как и остальных, поразила одна странная вещь: удивительное количество крыс и мышей, которые спускались по лестнице гуськом, не слишком и торопясь. Через несколько минут все объяло пламенем. Великий князь с капельмейстером Арайи, который явился к нему на концерт, стояли в безопасном месте, не сводя с огня глаз. Все произошло в двадцати шагах от флигеля, где несколько минут назад находилась Великая княгиня с фрейлинами. Нельзя было оказать никакой помощи сему обширному деревянному дому – за недостатком инструментов, понеже те немногие инструменты, которые имелись, находились как раз под горящим залом, в центре строений. Через три часа все здание сгорело. От огня несло таким жаром, что всем пришлось отойти на значительное расстояние.

Из своего огромного гардероба императрица потеряла в том пожаре все, что привезла в Москву. Она лишилась четырех тысяч платьев. Великой княгине было приятно узнать, что из всех она пуще всего пожалела платье, шитое из материи, когда-то подаренной Екатериной. Она лишилась и других ценных вещей – среди них таз, осыпанный драгоценными каменьями, который граф Румянцев купил для своей государыни в Константинополе и выложил за него восемь тысяч дукатов. Все сии вещи помещались в гардеробной, находившейся под залом, где начался пожар.