— Вы очень добры, синьор. Так я могу рассчитывать на еще один визит?

Ла Капра кивнул, но не улыбнулся.

— Я понимаю, что вы очень занятой человек, — сказал Брунетти и поднялся.

Странное для любителя искусства нежелание, подумал он, продемонстрировать свою коллекцию человеку, который выказал себя почитателем и ценителем прекрасного. Брунетти с таким еще не встречался. И еще более странно, что во время этого разговора о местной преступности Ла Капра не счел нужным упомянуть ни один из двух инцидентов, которые на этой неделе сотрясли спокойствие Венеции и жизнь людей, которые, как и он сам, любили красоту.

Увидев, что Брунетти встал, Ла Капра тоже поднялся и сопроводил его к двери. Он даже прошел с ним по лестнице, по открытому дворику и до парадной двери палаццо. Он сам ее открыл и придержал, пока Брунетти выходил наружу. Они обменялись сердечным рукопожатием, и Ла Капра остался тихо стоять в дверях, а Брунетти пустился в обратный путь в сторону площади Сан-Поло.

После получаса, проведенного с Ла Капрой, Брунетти не хотел тут же вляпаться в разговор с Паттой, но все же решил вернуться в квестуру, посмотреть, нет ли каких сообщений. Звонили двое: Джулио Каррара просил позвонить ему в Рим, и Флавия Петрелли сказала, что позвонит попозже днем.

Он заставил оператора соединить его с Римом и скоро беседовал с майором. Каррара не терял времени на личные разговоры, а немедленно приступил к Семенцато.

— Гвидо, мы тут нашли кое-что. Похоже, он завяз глубже, чем мы думали.

— И во что это он влип?

— Два дня назад мы остановили груз алебастровых пепельниц, пришедший в Ливорно из Гонконга, на пути к оптовику в Вероне. Обычное дело — он получает пепельницы, клеит на них ярлыки «Сделано в Италии» и продает.

— А почему вы задержали груз? Это вроде не из той области, которой вы там занимаетесь.

— Один из наших человечков просигналил, что неплохо бы к нему присмотреться.

— Из-за ярлыков? — спросил Брунетти, все еще не понимая. — Разве это не то, чем занимаются ребята из финансового управления?

— О, им-то заплатили, — небрежно сказал Каррара, — так что груз целым и невредимым прибыл бы в Верону. Но он нам позвонил из-за того, что мы нашли там помимо пепельниц.

Брунетти умел понимать намеки.

— Что вы нашли?

— Знаешь, что такое Ангкор-Ват?

— В Камбодже?

— Если это спрашиваешь, значит, знаешь. В четырех контейнерах были статуи оттуда.

— Ты уверен? — Сказав это, Брунетти пожалел, что не сформулировал вопрос иначе.

— Неуверенных здесь не держат, — ответил Каррара, но лишь в качестве простого разъяснения. — Три статуи засекли в Бангкоке несколько лет назад, но они исчезли с рынка раньше, чем тамошняя полиция успела конфисковать их.

— Джулио, я не понимаю, на чем основывается ваша уверенность, что они из Ангкор-Вата.

— Французские художники часто рисовали весь храмовый комплекс, когда Камбоджа еще была колонией, а потом многие там фотографировали. Две статуи из найденных в грузе были засняты, так что мы уверены.

— Когда были сделаны фотографии? — спросил Брунетти.

— В восемьдесят пятом году. Группа археологов из какого-то американского университета провела там несколько месяцев, рисуя и фотографируя, но потом война придвинулась слишком близко, и им пришлось выбираться оттуда. У нас есть копии всех их работ. Так что мы абсолютно уверены насчет этих двух статуй, а две другие скорее всего оттуда же.

— Есть мысли, куда их могли везти?

— Нет. Пока нам известен только адрес оптовика в Вероне.

— Вы что-то предпринимаете?

— Двое наших наблюдают за складом в Ливорно. Там жучок на телефоне, и в веронском офисе тоже.

Хотя такая реакция на обнаружение четырех статуй показалась Брунетти необычной, он оставил это при себе.

— А как насчет оптовика? Вы что-нибудь о нем знаете?

— Нет, он для нас личность новая. На него вообще ничего нет. Даже финансисты не завели на него папку.

— И что ты думаешь?

Каррара ответил не сразу.

— Я думаю, он чист. И это, возможно, значит, что кто-нибудь заберет статуи перед доставкой груза.

— Где? Как? — спросил Брунетти и добавил: — Кто-нибудь знает, что вы вскрывали контейнеры?

— Не думаю. Мы попросили финансовую полицию закрыть таможенный склад и устроить большое представление по вскрытию груза кружев, поступившего с Филиппин. Пока они занимались этим, мы залезли в пепельницы, но закрыли контейнеры и оставили все как есть.

— А что там с кружевами?

— А, обычное дело. Вдвое больше, чем задекларировано, так что они все конфисковали и теперь пытаются подсчитать, на сколько их оштрафовать.

— А пепельницы?

— А они еще на таможне.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Я не веду это дело, Гвидо. За него взялось миланское отделение. Я поговорил с коллегой, принявшим дело, и он сказал, что хочет забрать тех, кто явится за статуями.

— А ты?

— Я бы позволил им вывезти груз и попробовал проследить за ними.

— А если они возьмут только статуи? — поинтересовался Брунетти.

— У нас на складе круглосуточно дежурит группа, так что мы их не пропустим. Кроме того, те, кого пошлют за статуями, скорее всего люди маленькие — знают только, куда доставить, так что нет никакого смысла их арестовывать.

Наконец Брунетти спросил:

— Джулио, а не слишком ли вы мудрите с этими четырьмя статуями? И ты еще не сказал, как это связано с Семенцато.

— Мы сами тоже не очень-то понимаем, но тот человек, который нам позвонил, сказал, что люди в Венеции — он подразумевал полицию, Гвидо, — могут этим заинтересоваться. — Прежде чем Брунетти успел его перебить, Каррара продолжил: — Он не стал объяснять, что это значит, но зато сказал, что будут еще грузы. Этот лишь один из многих.

— И все с Дальнего Востока? — спросил Брунетти.

— Он не сказал.

— И что, здесь большой рынок для таких вещей?

— Не здесь, не в Италии, но в Германии — несомненно, и довольно легко доставить предметы туда, если уж они прибыли в Италию.

Ни один итальянец не взял бы на себя труд спрашивать, почему груз не направляют прямо в Германию. Немцы, как всем было известно, уважали закон и считали себя обязанными ему следовать, в отличие от итальянцев, которые видели в законе нечто, что надо сперва пощупать, а потом обойти.

— Как насчет стоимости, цены? — спросил Брунетти, чувствуя себя натуральным торгашом-венецианцем.