так, и эдак, о мудрый из круга старейших, ключ для недоучки! Ты должен был не слюни распускать на её прелести, а унизить, напугать, обидеть её. Чтобы плакала, дрожала, сгорала от стыда и не смела тянуться к силе! Нагибай-ка ты в круге, кого обычно. Посвящённая — слишком крупная дичь для тебя. Исчезни с глаз моих, неудачник!» От услышанного до Вильяры, наконец, дошло, что в кругу она нечаянно перетянула на себя поток силы, большую его часть. То есть сделала со Средним то, что наставник делал с ней, и что ей так отчаянно претило. Робкие извинения колдуньи Наритьяра Средний отверг со злобой и старательно избегал её после…

Вильяра ощутила острый укол вины. Сама того не желая, она нанесла собрату по служению болезненную рану, которую наставник старательно растравил. Что, если Средний затеял беззаконие ради мести ей, Вильяре? Может, заполучив её шкуру, он угомонится и оставит в покое клан? Не слишком умная мысль: дело зашло безнадёжно далеко, одними лишь запретными песнями беззаконный колдун уже вычеркнул себя из кругов мудрых и из числа живых. Встав под удар, Вильяра ничего не исправит — но может быть, приостановит? Даст время Совету собраться и…

«Наритьяра мудрый, скажи, зачем ты раскачиваешь Голкья?» — посылая зов, Вильяра не брала пример с Младшего, не рисковала сорвать чужое заклятье. Судя по эху, Средний как раз закончил очередную песнь. «Наконец-то ты заметила, и тебе стало любопытно, несносная девчонка», — миг, и он уже стоит перед ней посреди пещеры.

Он совершенно не изменился с их последней встречи, да и со дня своего посвящения: высокий и мощный, но так и не заматеревший до конца четырёхлетка, краса и гордость Наритья. Он сохранит этот прекрасный облик на десятки и даже сотни зим, мудрые стареют медленно. Он улыбается, и отсветы пламени из очага играют на крупных белоснежных клыках, на безупречно ровных резцах. Зрачки глубоко посаженных глаз вспыхивают льдистыми зарницами. Он видит, что Вильяра тянется к ножу на поясе, и, призывно распахнув объятия, запевает Зимнюю песнь умиротворения. Не подпеть ему, не замкнуть кольцо рук — превыше сил. Колдунья мельком удивляется, почему они поют лишь вдвоём, а где же Латира?! А его в пещере нет, как никогда не бывало… Ах ты, старый прошмыга! Но песнь глушит недовольство, настраивает на благой лад.

— Я пришёл говорить, а не драться с тобой, о мудрая Вильяра. Я объясню тебе, что происходит, и предложу выбор, — речь колдуна звучит изысканно вежливо, церемонно, все «поганые девчонки» отброшены, будто детские шалости.

Колдунья прохладно улыбается в ответ:

— Пришёл — говори, о мудрый Наритьяра Средний.

— Слыхала ли ты про «качели смерти», о Вильяра?

— Что-о-о?

От умиротворённости в миг — ни следа. Шерсть дыбом, рычание рвётся из горла, но охотница замерла, как перед стадом диких шерстолапов: шевельнёшься, издашь звук — затопчут.

— Не беспокойся, о мудрая, я знаю, как раскачать «качели», и знаю, как их потом остановить. Я их обязательно остановлю… После того, как все мудрые Голкья присягнут мне! Многих я уже привёл к присяге, теперь твоя очередь.

Ужас леденит кровь, лучше бы беззаконник явился сюда просто убивать.

— Что будет, если я откажусь?

Он лучезарно улыбается:

— Да ничего, я же сказал: я пришёл говорить, а не драться… Ну, то есть, вот прямо сейчас — ничего. Однако если мудрые не присягнут мне достаточно быстро, я могу и не совладать со стихиями. А если кто-нибудь попытается убить меня или как-то помешать мне…

И он замолкает многозначительно. Чем ответит мир на опаснейшую разновидность зова стихий, заранее не предскажет никто. Но падение Лати Голкья точно покажется рядом с этим даже не сезонным извержением — плевком грязевого вулкана. Беззаконник грозит убить всё живое на Нари Голкья — или на Голкья вообще. Мир до сих пор не затянул раны, нанесённые первыми «качелями смерти», а минуло тому более семисот зим. Эти — вторые.

— Наритьяра, зачем? Чего ты добиваешься?

Глаза неистово полыхают из-под густых белых бровей, горячее дыхание обжигает лицо, тяжёлые ладони на плечах не дают отстраниться. Колдун говорит — почти поёт:

— Голкья связана по рукам и ногам устаревшими законами и обычаями — я желаю освободить её. Голкья смертельно больна и еле дышит под гнётом снегов — я желаю исцелить и согреть её. Охотники ютятся в пещерах, перебиваются с рыбы на выползков — я желаю накормить всех достойных и поселить их в сияющих городах из снов. Я знаю, как этого добиться, мне нужно только повиновение. Для начала, повиновение всех мудрых.

Воля колдуна давит, мутит разум. Но подчинить Вильяру даже у их общего наставника получалось редко. И этот не сможет, равно как и она не подчинит его (конечно, попробовала!). Вильяра стряхивает с плеч чужие загребущие лапы:

— О мудрый Наритьяра Средний, тебе же не хватит силы, чтобы удержать всю Голкья под своею рукой!

— У меня одного, конечно, не хватит, — он признал это неожиданно спокойно и трезво, с высокомерной ухмылочкой, мол, превосходство моё — не только в силе. — Именно потому мне нужны все вы, живые: и мудрые, и одарённые из охотников… Ты приносишь мне присягу сейчас, о мудрая Вильяра? Или дать тебе ещё время подумать?

Его спокойствие пугает, хуже бурного натиска: так неколебимо верит беззаконный колдун в свой замысел и в свой расчёт.

Вильяра, прячет взгляд, склоняет голову:

— Время. Дай мне время, о мудрый!

Довольный смешок, порыв ледяного ветра — и Вильяра в пещере одна. Она зябко охватывает себя за плечи, бродит взад-вперёд от стены до стены, трясёт головой, пытаясь избавиться от поганого ощущения давящей чужой воли. Подбрасывает угля в очаг и зовёт Латиру: «Старый, ты куда пропал, щурова сыть?» Вздрагивает от неожиданности, когда он откликается вслух из дальнего угла:

— Здесь я, малая! Никогда ещё не ворожил «морозную дымку» так быстро и так старательно.

Латира выходит на свет, но удержать взгляд на старом колдуне всё ещё трудно, и даже аура едва ощутима. Он нервно отряхивается, сбрасывая остатки заклятья вмести с тысячелетней пылью. Вильяра спрашивает:

— Зачем ты спрятался?

— Мне нельзя было попадаться ему на глаза, но и бросить тебя я не мог. Любопытно, как он попал сюда? Ему знакомо это место, или он искал тебя и нашёл?

— Я страшно сглупила, старый! Я послала ему зов. Считай, сама указала место.

— Зов?

— Да, я спросила, зачем он раскачивает Голкья.

Латира кривится горестно:

— Это можно назвать глупостью, но я не буду. Я скажу: хорошо, что теперь ты знаешь его