позднейших разговорах с друзьями не раз давала понять, что она тем самым чуть ли не выполняла своего рода завещание мужа, который, умирая, будто бы сказал ей: «Веселись, Люся, — и живи, даже когда меня не будет»[490].

Кто знает, вкладывала ли она в эти отношения свою душу. Можно лишь вспомнить, что, пересказывая в дневнике свои разговоры во сне с покойным Булгаковым, она допустила и такие выразительные обмолвки: «Спрашивает: „А значит тот… тебя не удовлетворяет?“ — „Ффу!..“ Он доволен». И еще: «А он? — Хороший любовник. Я так тоскую без тебя!»[491]

Как бы там ни было, если тайная связь с Фадеевым оказалась краткосрочной, а еще вернее сказать, пунктирной и никак не проявилась в его творчестве, то союз с Луговским вышел на публичную поверхность во время эвакуации в Ташкент; он посвятил своей «Инфанте» поэмы «Сказка о сне», «Крещенский вечерок», «Первая свеча», а она перепечатала почти все его поэмы ташкентского периода своей рукой на машинке.

Впрочем, увлечения увлечениями, но все рукописи Булгакова были ею уже к тому времени перебелены, любовно переплетены и содержались в образцовом порядке как наивысшая ценность. И все вокруг знали, что, как ни бывала она порою, — по словам булгаковского биографа А. Варламова, — «тщеславна, капризна, порой неискренна и даже лжива, по-своему жестока и безжалостна», как ни «любила наряды, украшения, обожала быть в центре внимания, особенно мужского»[492], Б. всегда оставалась верна своему долгу вдовы и наследницы великого писателя.

Уж на что Л. Чуковская, совершенно ей иноприродная и не скрывавшая в Ташкенте своей неприязни к этой «даме с большим перцем»[493], и та вынуждена была в итоге признать, что «одна ее заслуга огромна и — бесспорна: сохранила всего Булгакова. <…> Верила в их <сочинений Булгакова> будущее, когда не было надежд»[494].

И хоть надежд действительно не было, поклявшись напечатать всего Булгакова, Елена Сергеевна, подрабатывавшая машинисткой в Союзе писателей, а позднее переводившая по случаю Г. Эмара, Ж. Верна и А. Моруа[495], предпринимала всё новые и новые попытки. 7 июля 1946 года она через А. Поскребышева передает письмо Сталину:

Дорогой Иосиф Виссарионович, я прошу Вашего слова в защиту писателя Булгакова. Я прошу именно Вашего слова — ничто другое в данном случае помочь не может. <…> Имя Булгакова, так беззаветно отдавшего свое сердце, ум и талант бесконечно любимой им родине, остается непризнанным и погребенным в молчании. Я прошу Вас, спасите вторично Булгакова, на этот раз от незаслуженного забвения[496].

Сталин не ответил, а в ЦК ей фарисейски рекомендовали обращаться непосредственно в издательства. И так годами, но слезы вдовы и камень точат. Поэтому не сразу, совсем не сразу и уже после смерти тирана хоть шатко и валко, но дело пошло: В. Каверин на II писательском съезде первым вслух напомнил, что «сделал Михаил Булгаков для нашей драматургии» (1954), М. Яншин в Театре имени Станиславского поставил «Дни Турбиных» (1954), «Искусство» выпустило под одной обложкой «Дни Турбиных» и «Последние дни» (М., 1955), К. Симонов оживил работу комиссии по булгаковскому наследию (1956), сначала в Сталинграде (1957), а потом и в Александринском театре — тогда Ленинградском академическом театре драмы им. А. С. Пушкина (1958) пошел «Бег».

Уже по этому перечню видно, что Б. билась не в одиночку. Но и без нее ничто бы не происходило, так что «Жизнь господина де Мольера», попавшая под нож в составе запрещенного третьего выпуска «Литературной Москвы» (1957), выходит все-таки отдельным изданием (М., 1962), за нею следуют «Записки юного врача» (М., 1963), «Театральный роман» (Новый мир. 1965. № 8) и сборник «Драмы и комедии» (М., 1965), «Избранная проза» с «Белой гвардией» (М., 1966), «Мастер и Маргарита» (Москва. 1966. № 11; 1967. № 1), «Записки на манжетах» (Звезда Востока. 1967. № 3)…

Последнее, что сделала Б. в этой жизни, — с продуманной тщательностью составила (вместе с С. Ляндресом) сборник «Воспоминания о Михаиле Булгакове», в 1967 году передала его в издательство, и нет ее вины в том, что книга вышла только в 1988-м.

Бои, словом, и на склоне ее дней продолжались. Многое, конечно, появлялось на белый свет с оскорбительными купюрами, многое при жизни Б. так на этот самый свет и не пробилось. Но известность Булгакова, — свидетельствует В. Лакшин, — все равно «нарастала как шквал»[497], легенда о Мастере опережала и поторапливала публикации, и неотъемлемой частью этой легенды явилась сама его Маргарита.

Да и как могло быть иначе, — говорит М. Чудакова, — если стало известно, что это ей, ей в первую очередь, ее вере в гений своего мужа, ее страстному стремлению обнародовать несколько десятилетий остававшиеся в рукописях произведения обязаны мы были тем, что Булгаков вошел в нашу жизнь[498].

И покоятся они на Новодевичьем кладбище вместе — под огромным ноздреватым камнем «голгофа», который ранее лежал на могиле Гоголя, но — опять-таки хлопотами Елены Сергеевны — еще в 1952 году был перенесен на могилу его законного наследника.

Соч.: Дневник Елены Булгаковой. М.: Книжная палата, 1990.

Бурлацкий Федор Михайлович (1927–2012)

Б. — из вундеркиндов или, как это слово переиначили позже, из киндер-сюрпризов. Во всяком случае, рассказывают, что в 1950 году, впервые приехав из Ташкента в Москву, он самоуверенно заявил: «Я окончил институт за два года. Мне нужен только один год в аспирантуре»[499].

Так все и вышло: через год диссертация была, действительно, защищена, Б. взяли на работу в Президиум Академии наук, его потенциал заметили, и вскоре 25-летнего интеллектуала-марксиста пригласили еще и в штат главного партийного журнала «Коммунист», поскольку, — вспоминает сам Б., — «в то раннее послесталинское время уже активно велся поиск новых людей, которые могли бы поддержать линию Хрущева, прийти на смену сталинским кадрам».

Судьбоносным оказалось и его включение в состав группы из 423 представителей советской элиты, которые ранней осенью 1956 года были усажены на теплоход «Победа» и, с заездами в европейские порты и столицы, за месяц проплыли от Одессы до Ленинграда.

Я, — процитируем Б., — впервые увидел Европу, ее архитектуру, ее дороги, ее театры, людей, отношения между людьми. Все, что писалось у нас о Западе, выглядело дикой ложью. Домой вернулся законченным западником, понимая, какой колоссальный исторический путь нам надо пройти для того, чтобы сблизиться с другой половиной человечества[500].

И оказалось, на то и Оттепель, что западники, мечтавшие придать заскорузлой системе человеческое выражение лица, тоже востребованы партийными властителями. По крайней мере, теми из них, кто занимался не столько идеологией, сколько отношениями