СССР с окружающим миром. Как, например, член Президиума ЦК О. Куусинен, как секретарь ЦК Б. Пономарев, руководивший там Международным отделом. И как Ю. Андропов, ведавший тогда отделом по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран.

Вокруг них и стала постепенно собираться каста особо доверенных советников[501] или, как они себя сами называли, «духовных аристократов», в которую входили Г. Арбатов, А. Черняев, Г. Шахназаров, А. Бовин, В. Загладин и в которую одним из первых вошел Б., в 1960 году приглашенный Ю. Андроповым на работу в ЦК в роли сначала консультанта, а потом и руководителя группы консультантов.

Реальной власти у них не было, но была возможность нашептывать и подсказывать — то вставляя либеральные пассажи в доклады и статьи вождей, то, собравшись на правительственных дачах, методом мозгового штурма подавать власти нетривиальные идеи и проекты, а то и просто освежать гуманистической риторикой основополагающие партийные документы. Так в 1961 году, — рассказывает Б., — «после крепкой вечерней пьянки» они «буквально часа за полтора» сочинили для новой Программы КПСС Моральный кодекс строителя коммунизма, «который в Президиуме ЦК прошел на „ура“»[502] и который десятилетиями потом вынуждены были заучивать миллионы пионеров и комсомольцев. И так уже в 1964 году Б. почти удалось подбить Хрущева на новую «конституцию, президентскую, с двухпалатным парламентом, с Конституционным судом, судом присяжных».

«Нас страшно торопили: когда представите проект?»[503] — вспоминает Б. и… сожалеючи разводит руками: не успели, Хрущев в одночасье лишился власти, Андропов, не входивший в группу партийных заговорщиков, тоже какое-то время «висел на волоске» — и Б. поспешил покинуть своего покровителя — то ли «просто решил бежать с тонущего корабля», то ли «не верил в то, что такой ограниченный человек, как Брежнев, способен установить свою власть надолго»[504], и, соответственно, рассчитывал, что скорее раньше, чем позже, вернет себе привычную роль просвещенного консильери при готовом к просвещению крестном отце.

Но второй раз, видимо, не входят ни в ту же реку, ни в тот же политический спектакль. Внешне у Б. всегда все было прекрасно: он занимал статусные должности в привилегированных академических институтах, заведовал кафедрой марксистско-ленинской философии в Институте общественных наук при ЦК КПСС (1971–1989), исполнял обязанности политического обозревателя сначала в «Правде»[505], а потом в «Литературной газете». И много писал — по преимуществу, правда, не о советской политической реальности, а о Макиавелли, маоистском Китае и франкистской Испании, эзоповым языком обличая тоталитаризм и рассчитывая на понимание умных читателей, «но, — ехидно замечает Д. Травин, — узок был их круг, и страшно далеки были эти умные читатели от народа»[506].

Публичный успех случился лишь однажды, когда Б. в соавторстве еще с одним политическим обозревателем «Правды» Л. Карпинским опубликовал в «Комсомольской правде» (30 июля 1967) статью о том, как театры страдают не от идеологической даже, а от чиновничьей цензуры и по-чиновничьи дуроломных эстетических вкусов. Статья «На пути к премьере»[507] разгневала начальство, ее авторов и публикаторов наказали — не выталкивая, впрочем, из круга официальной элиты. Так что жизнь номенклатурного вольнодумца продолжалась, и в 1989 году Б., как многие шестидесятники с именем, стал народным депутатом СССР, а в марте 1990 года был даже избран главным редактором «Литературной газеты», ничем, однако же, кроме барских привычек на этом посту не прославившись. И более того — его царедворство и оглядчивость настолько контрастировали с революционными настроениями тогдашних литгазетовцев, что сразу после путча 1991 года коллектив единодушно отправил Б. в отставку — за то, что эти три августовских дня он провел на курорте, даже не попытавшись вернуться в Москву, и, — как заявил Ю. Щекочихин, — «по существу оккупированная газета осталась без главного редактора»[508].

Что потом? Преподавание на факультете политологии МГУ, в Гарварде (1992) и Оксфорде (1993), сочинение мемуаров о работе в Кремле, выпуск 7-томного собрания сочинений. И отчетливая гражданская позиция, сформулированная еще в 2006 году: «Я просто не вижу реальной альтернативы президенту Путину. Я предложил бы вынести на всенародный референдум вопрос о возможности избрания в порядке исключения президента на третий срок в связи с бедственным положением народа», ибо «мы вступили в период стабильности лишь одной ногой», а за третий срок Путина «дело будет прочно поставлено на рельсы, с которых уже не сойти»[509].

Соч.: Русские государи: Эпоха реформации. М.: Шарк, 1996; Никколо Макиавелли: Советник государя. М.: Эксмо-пресс, 2002; Никита Хрущев и его советники. М.: Эксмо-пресс, 2002; Реформы и реформаторы. М.: Собрание, 2008.

Бурлюк Давид Давидович (1882–1967)

Профильное образование этот сын агронома-самоучки, родившийся на хуторе Семиротовка нынешней Сумской области, получил совсем не плохое: прошел курс в Казанском и Одесском художественных училищах, изучал живопись в мюнхенской Королевской академии и в парижской Школе изящных искусств Кормона. А вернувшись в Россию, стал, — по собственной аттестации, — «отцом российского футуризма»: участвовал в скандальных художественных выставках и еще более скандальных сборниках «Садок судей» (1910), «Пощечина общественному вкусу» (1912), «Дохлая луна» (1913), «Молоко кобылиц» (1914), «Взял» (1915), иных прочих.

Как и всякий авангардист, считал себя гением, хотя запомнился и в историю вошел не столько вполне посредственными картинами и стихами, сколько эпатажным поведением и неустанной продюсерской активностью: «с уверенностью, — как заметил Дон-Аминадо, — опытного дрессировщика»[510] организовывал и проводил самые возмутительные коллективные акции, а В. Маяковский так и вовсе считал «Додичку» своим ближайшим другом и «действительным учителем».

И, опять же как почти всякий авангардист, революцию Б. принял и воспел, постаравшись, однако же, от ее эпицентра убежать подальше: сначала в Сибирь и на Дальний Восток, оттуда на два года в Японию (1920–1922) и наконец в Штаты, где тоже пытался насадить «пролетарский футуризм» и в течение сорока пяти лет играть роль центрового в эмигрантской художественной среде.

Без особого, впрочем, успеха. Зато Б., едва ли не единственный среди эмигрантов, может рассматриваться еще и как деятельный, хотя кратковременный фигурант Оттепели, так как весной-летом 1956 года именно ему первому разрешили побывать в Советском Союзе. Почему именно ему? Сыграла роль, надо думать, общеизвестная близость к канонизированному Маяковскому. Но еще в большей степени артикулированно просоветская позиция «бурлящего Бурлюка» — уже за океаном он написал поэму к 10-летию Октября, а поэме о Толстом дал название «Великий кроткий большевик», оставил живописные полотна типа «Ленин и Толстой», «Дети Сталинграда», «Советская жатва», сотрудничал с газетой «Русский голос», слал десятки прочувствованных писем знаменитым знакомцам и незнакомцам в Россию, охотно шел на контакты с советским посольством. Так что, — вспоминает А. Громыко, работавший в Нью-Йорке, — «у советских товарищей, которые встречались