представляю ли я угрозу их положению. Может, аббатство и было святым местом, что мне вскоре дали понять, но иерархию здесь чтили более чем ревностно.

Монахам сказали, что я англичанин, но я не был англичанином и пожалел, что при знакомстве с братом Финбаром не назвался шотландцем, или французом, или каким-нибудь еще иностранцем, ибо в моей стране не водилось ни одного человека, который бы встал, чтобы уступить свое место англичанину. Однако они были людьми божьими, и даже если я таковым не был, я надеялся, что ко мне отнесутся без предвзятости.

– Бедняга лишен голоса, – предупредил монахов аббат, когда на столы поставили горшки с едой. – Так что не пытайтесь завести с ним разговор, легче выжать кровь из камня. Я прав, брат? – спросил он, оборачиваясь ко мне, и я ответил блаженной улыбкой. – Тогда иди сюда, – указал аббат на место, пустовавшее рядом с пожилым человеком, его имя, брат Ултан, я узнал позже. – Садись вон там и, как подобает доброму человеку, принимайся за рагу, пока оно горячее.

Я поступил, как мне велели, а что касается еды, она могла быть горячей, холодной или едва теплой, мне это было совершенно безразлично. Главное, передо мной стояла еда, вкусная еда, и безысходность, терзавшую меня с прошлой недели, вдруг как рукой сняло, а самочувствие мое резко улучшилось, в чем я крайне нуждался.

Работа сама по себе оказалась много увлекательнее, чем я мог надеяться, и, к моему удивлению, я обнаружил, что монастырское житье меня вполне устраивает – надо было лишь привыкнуть к ежедневному повторению одних и тех же действий, что я и сделал не без удовольствия. Просыпался я до рассвета и вместе с другими монахами отправлялся в церковь воздавать хвалу Господу, а затем после завтрака мы расходились кто куда, в зависимости от наших умений. Двое келарей[67] кормили нас в течение дня, трое ключарей отвечали за сохранность книг в библиотеке и заботились о нашей одежде, с полдюжины или чуть больше монахов трудились в огородах, выращивая овощи и присматривая за скотом, тогда как остальные были художниками, трудившимися часами над «Великой Книгой». В полдень мы делали перерыв на дневную молитву, наскоро перекусывали и после полудня возвращались к работе, а заканчивался день вечерней молитвой и трапезой. Работа была кропотливой, требующей усердия, от нее побаливали глаза, но часы пролетали как секунды.

Мне поручили сделать страницу из Евангелия от Матфея, но, прежде чем приступить к заданию, я потратил несколько дней, изучая сделанное монахами до моего появления в аббатстве, чтобы мои рисунки не выбивались из ряда уже готовых иллюстраций. Художества монахов я разглядывал с восхищением, никогда прежде я не видел ничего более затейливого и не мог не признать, что в этих людях я обрел наконец не только равных себе в мастерстве, но и превосходящих меня. Погружение с головой в работы этих умельцев несколько умерило мое горе, и я был благодарен за эту передышку. Работая, разговоров меж собой мы не вели, не до того было – каждый монах, что горбился над страницей, вооруженный перьями и чернилами, старался поймать как можно больше света, прежде чем наступят сумерки. На изготовление одной страницы мог уйти целый месяц, и работа считалась завершенной только после того, как ее одобрит брат Финбар. С помощью большого увеличительного стекла с вырезанной змеей на ободке он проверял каждую картинку и каждое слово. Конечно, источником нам служила «Вульгата» – Библия на латыни, составленная Св. Иеронимом для Папы Римского Дамасия четыреста лет назад, и нам вменялось в обязанность воспроизвести библейские строки в точности.

Ошибки могли дорого стоить, в чем мы убедились, когда брат Дара допустил промах, угробив недели упорной работы зазря. Копируя Нагорную проповедь из главы пятой со строки «Блаженны миротворцы», он перескочил на «Блаженны вы, когда воздвигнут на вас поношения и гонения», забыв вставить между ними «Блаженны гонимые за правду». Страница была почти закончена, и если бы другой монах не заметил ошибки, случайно заглянув через плечо брата Дары, испорченная страница прямиком бы отправилась на стол брата Финбара. Бедный брат Дара, увидев, что работа его загублена, разорвал страницу на мелкие кусочки и разбросал их по полу, умываясь слезами. Мне хотелось утешить его, но поскольку никто из монахов даже не взглянул в его сторону, не говоря уж о попытках утешить, я тоже не двинулся с места из опасения, что они догадаются: на самом деле я не один из них. Бедняга Дара вроде бы кое-как оправился от потрясения, но через несколько дней умер. Впрочем, справедливости ради добавлю: скончался Дара от заражения, его укусила бешеная собака, когда однажды поутру он вышел прогуляться, так что эти два события – испорченная страница и гибель художника – между собой не связаны. Хотя некоторые поговаривали, что смертельный укус был не чем иным, как небесным возмездием карающего Господа.

Я внимательно следил, чтобы похожие ошибки не вкрались в мою работу, корпел над каждым словом, рисунком, линией и оттенком, дабы мои надписи и иллюстрации были настолько близки к совершенству, насколько это было в моих силах. Я изобразил шесть павлинов со сплетенными хвостами – символ вечной жизни, и чернила покрывали страницу так, словно веками их бестолково расплескивали порознь и лишь теперь они наконец воссоединились, сияя от радости. Ночью, когда я, усталый, заваливался в постель, руки мои были перепачканы чернилами всех цветов радуги, и я думал, как же мне повезло выйти именно на этот монастырь. Я бы смог даже уверовать в Бога, которому притворно молился, если бы Он не забрал двух моих жен, сына и нерожденного ребенка еще в ту пору, когда я не совершал ничего дурного, но всего лишь старался жить по совести. Нет, боги – это не по моей части, все, кроме Немезиды, древней греческой богини, что в нашей небесной сфере преследует лишь одну цель – не дать уйти от возмездия негодяям и подлецам.

Иногда по вечерам я выходил прогуляться по саду и огородам, ибо глазам требовался отдых, после того как они целый день непрестанно щурились на замысловатые миниатюры. И в один из таких вечеров, перед закатом, я наткнулся на брата Ултана, с которым сидел рядом за ужином в мой первый вечер в аббатстве. Брат Ултан был самым старым монахом в нашей обители и выглядел на все свои восемьдесят лет – мешок из кожи, сухожилий и костей, с обильной порослью белых волосков на лице и с желтыми зубами. Возраст, однако, не