ослабил его религиозности, в нашей монастырской конгрегации он был одним из наиболее истово верующих, и я не раз заставал его плачущим в церкви либо выходящим из исповедальни, и так каждый день. Что за грехи, недоумевал я, могли запятнать душу человека, который провел большую часть своей жизни затворником в здешних бастионах. Спал он в соседней с моей келье, и наши кровати были придвинуты вплотную к одной и той же каменной стене, только с разных сторон.

В тот вечер в саду брат Ултан помахал мне, и я кивнул в ответ, намереваясь продолжить прогулку, но он поманил меня пальцем, и я повиновался из вежливости – приблизился к скамье и уселся рядом с ним. Некоторое время, сидя бок о бок, мы оба молчали, любуясь красотой пространства, окружавшего нас. Наконец монах открыл рот и задал вопрос столь неожиданный, что я оторопел.

– Скажи мне кое-что и больше ни о чем не рассказывай, – тихо произнес он. – Кто такая Кейтлин и кто такой Эйна?

Я вздрогнул, услыхав эти имена, и уставился на монаха. Те самые имена, что я не слышал и не произносил с тех пор, как распрощался с Вексфордом несколько месяцев назад. Я подумывал встать и уйти, но брат Ултан дружелюбно глядел на меня, слегка улыбаясь, и я понял, что вопрос был задан без всякого злого умысла.

– Можешь ответить словами, а не знаками, – добавил он. – Я знаю, что ты не немой, пусть ты и одурачил всех вокруг и они поверили в твою немоту.

– Откуда ты узнал? – Я так долго не разговаривал, что слова скрипели и потрескивали, срываясь с моих губ, а голос звучал как диковинный заморский инструмент даже на мой слух.

– Думаешь, за стеной тебя не слышно? – спросил брат Ултан. – Через два дня на третий, когда тебе опять снится кошмар, я слышу, как ты выкрикиваешь эти имена – Кейтлин и Эйна. Вот меня и разобрало любопытство, так сказать, хотя, конечно, все это не мое дело. Если не хочешь отвечать, я не буду настаивать.

Я смотрел себе под ноги, на зеленую траву. Верно, я часто спал беспокойно и порой просыпался среди ночи в холодном поту, но я и вообразить не мог, что во сне я кричу и меня могут подслушать.

– Кейтлин была моей женой, – сказал я, решив, что мне будет только на пользу обзавестись доверенным человеком. – А Эйна – мой сын.

– Они умерли, надо полагать?

– Да.

– Не расскажешь отчего?

– Их убили, – ответил я. – Кейтлин сбежала со мной вопреки воле ее отца, но он выследил ее и убил, а заодно и мальчика. Он потратил немало времени на то, чтобы найти свою дочь, и я должен был понимать, что он не остановится, пока не отыщет ее. Но я и думать забыл про него, полагая, что мы в безопасности. Я был глуп.

– И поэтому ты пришел сюда, так? – спросил Ултан. – Видишь ли, я знаю, что тебя не посвящали в монашеский сан, пусть тебе и удалось заморочить голову нашему аббату Финбару. Когда ты только появился здесь, я сразу догадался, что ты понятия не имеешь, когда нужно вставать, когда садиться или преклонять колена во время мессы. В детстве ты разве не ходил в церковь?

– На моей жизни это никак не сказалось, – ответил я.

– Ты не верующий?

– Если я и был им когда-то, то теперь нет.

– Тогда зачем ты пришел сюда? А не куда-нибудь в иное место?

Я долго размышлял, прежде чем ответить:

– Я пришел за тишиной. И за покоем. Я знаю, сейчас мне лучше всего удалиться от мира. За то, что я совершил, меня наверняка отправили бы в ад, верь я в существование подобного места. Мне нужно некоторое время побыть одному, прежде чем я исполню свой долг, важнейший в моей жизни.

– Ты просил о прощении?

Хохотнув, я покачал головой:

– Кого мне просить? Кто настолько могуществен, чтобы даровать мне прощение?

Старик вздохнул, сцепил пальцы и погрузился в молчание, пытаясь вытеснить из головы мысль о том, что среди нас находятся люди, не верящие в существование другого мира за пределами того одного-единственного, который мы можем видеть своими глазами.

– У меня тоже была жена, – наконец заговорил монах все тем же ровным, спокойным тоном.

– Можно стать монахом, даже если ты был женат? – удивился я.

– О-о, конечно, можно. Она умерла, вот что главное. Много лет назад. Однажды у нее страшно разболелся живот, боль становилась все сильнее и сильнее. Вскоре она уже едва дышала. А затем настала ночь, когда она кричала без умолку, бедняжка, в такой жгучей агонии, что я больше не мог вынести ее криков. Я любил ее всей душой, понимаешь, и знал, что ей недолго осталось пребывать в этом мире. Словом, я стоял перед выбором: позволить ей прожить еще несколько дней в мучениях либо избавить ее от этого ужаса. И я выбрал последнее.

– Как ты это сделал? – спросил я, выгнув бровь.

– Какая разница? – ответил он. – Скажем так, я отпустил ее на милость Господа благого нашего, и это все, что тебе нужно знать.

– Кто-нибудь еще осведомлен об этом?

– Мои исповедники, разумеется. Отпущение грехов я получил давным-давно, но до сих пор не чувствую себя поистине вернувшимся на стезю добродетели. Бывают дни, когда я не корю себя за то, что сделал, и дни, когда я думаю, что следовало бы предоставить решать Господу. Он наслал на нее страдание, но, возможно, у Него была на то причина и Ему было лучше знать, продолжать ей мучиться или прекратить. Потом лет несколько я вел жизнь, можно сказать, развратную, пока не пришел сюда. Здесь мне хорошо – наверное, жизнь с самого начала присмотрела для меня это место, и я знаю, что никогда не покину Келлз. Мои кости превратятся в прах вон на том кладбище, что на горке. Но, кажется, ты не собираешься остаться здесь навсегда?

– Не собираюсь, – признался я.

– Сдается мне, на уме у тебя не только иллюстрации к страницам «Великой Книги».

Я промолчал. Ранее я кое-что задумал и теперь выжидал неторопливо, пока моя задумка полностью созреет. Когда это случится, я уеду из монастыря и начну действовать. Но время для этого еще не настало.

– Ты ведь не скажешь брату Финбару правду? – спросил я под конец.

– Если ты против, нет, не скажу, но что-то или кто-то, назови это Господом или каким другим именем, привело меня сюда, и здесь я обрел покой. Если вдруг передумаешь, то, вероятно, и ты сподобишься покоя. Но