Тьма поглощала не все черты. Кое-кто из потерпевших крушение излучал большую уверенность и самонадеянность. Они были гордыми, без ожесточения, зато полны мечтаний и планов (главное воздействие острова). Иные разговаривали с Эдом, тихонько, шептали в темноту его комнаты, называли свое имя, с готовностью отвечали на вопросы, благодарили. Никогда ему не попадались такие, что норовили выспрашивать только его, без сомнения, благодаря выбору Крузо, его осторожности и его критериям, о которых Эд до сих пор не имел точного представления. Впрочем, некоторым крушение, кажется, не приносило радости, не обрывало их вечной жизненной скуки; они как бы лишь выполняли некую обязанность (пожалуй, быть счастливыми), следовали представлению о тоске, которое добралось до них вместе со слышным на всю страну зовом острова, но ничто не имело для них значения. С ними в комнату словно входил штиль. Они были насмешниками, и только. Были и другие, мнившиеся Эду падшими существами, с движениями замедленными и скованными предчувствием очередного поражения. Иные подолгу просто стояли в темноте у двери, не шевелясь. Как робкие, перепуганные животные, которые хотя и добрались до укрытия, но не могли ему по-настоящему доверять. Словно поневоле хранили тяжкий страх, думал Эд.

Если он притворялся спящим, то, случалось, внезапно испытывал огромное сострадание. Видел собственное бегство, поиски ночлега, читал в дыхании нелегалов собственные отчаянные мысли. Одни говорили во сне, отвернувшись лицом к стенке, говорили неожиданно громко, два-три обвинительных слова – и опять умолкали. Другие плакали, надолго задерживали дыхание и сглатывали, чтобы не разрыдаться. Эд никогда не знал, открыты ли у них глаза, смотрят ли они на него в потемках… Нет, ему повезло больше, и теперь он почти стыдился этого, и в такие мгновения ему не казалось неуместным заключить эти ночные фигуры в свои теплые объятия.

Уже давно он не нуждался в будильнике, время топить печь запечатлелось в мозгу, хотя масштабы его вдруг ускользали. Он хватался за дверную ручку и топал вниз – служебная лестница, двор, крошащиеся ступеньки, – только там, возле печи, в Черной Дыре, он вздыхал, глубоко вздыхал и одевался.

Теперь Эд вечерами подолгу оставался на берегу, чтобы рассказать в пещеру своей лисицы о ночных происшествиях – излить душу, как говорится. Перед заходом солнца он совершал нервозные, торопливые прогулки по холмам и по лесу на возвышенности. Часами бродил в разных направлениях под лучом маяка, надеясь никого не встретить.

Унижались не потерпевшие крушение, нет, унижался он сам. Чувствовал отвращение и слезы на глазах. Брал в руки фотографию Сони, чтобы вспомнить Г. (теперь он вспоминал ее довольно часто), но чувствовал одно только желание, и больше ничего. Г. словно бы опять вдруг полностью от него ускользала. Он сравнивал это с запахом давно отсутствующей пищи, был голоден, совершенно изголодался, даже более того: алкал. Воздержание оборачивалось своей противоположностью, боль и та была пропитана похотью. Своего рода недуг, на изнанке которого непостижимое злорадство заводило свои непристойные, алчные песни.

В двадцать два часа велосипедный патруль. Непрекращающийся тарахтеж (как издевательские, фальшивые аплодисменты), с каким двое солдат катили на великах по бетонным плитам дороги в деревню. Обрывки их разговора в порывах ветра, тусклый блеск автоматов в последних лучах дня. По этой дороге патрульные пересекут весь остров, до самого Хассенорта, выдающегося в море мыса, где возвели наблюдательную вышку, по словам Крузо оснащенную новейшей техникой. Бинокли, позволявшие в окружности трех морских миль распознать на пляже малейший волосок – и каждого беглеца. Вдобавок легкий пулемет и «боеприпасы, которых хватит на нас всех», как выразился Крузо.

Эд прижал лопатки к цоколю маяка. Огни Рюгена, так близко, словно можно дойти до них по воде, всего-то несколько шагов, постучать в окно и сказать: «Вот и я». Эд ощутил давнюю тоску по жилью, приюту для своей довольно-таки непонятной потерянности. От острова к острову, все дальше, дальше… Эд слушал голос, который это произнес, и хотел спросить, имеется ли в виду вся жизнь.

Согретый солнцем камень за спиной. Сперва он испуганно вздрогнул, чувствуя, как зашевелились волосы на голове. Потом мягкий, совершенно приятный нажим; он начался под веками и проник оттуда до мозга костей.

Был в нем, внутри.

Все только притворяются, думал Эд. Он расставил ноги, чтобы стать пониже. Пришлось сильно наклониться вперед, для страховки, и отогнуть член вниз, чтобы возник угол, при котором его не вышвырнет поверх унитаза, из «Отшельника» в космос.

Это был рефлекс, примитивный и могучий. Своего рода каннибализм, думал Эд. После исчезновения К. (К., беззаботной, танцующей, радостной, номера первого в его списке) он барахтался в мальстриме жажды. Для этого существовали особые выражения. «Выдолбать мозги из головы», например, одна из редких подписей к картинкам, выше рисунок, накарябанный на зеленовато-серой масляной краске смывного бачка. Беспорядочные каракули, а над ними весело хохочущий член, испещренный ошметками отставшей краски. Кто знает, из какого сезона, думал Эд, вспоминая фотографии. Думал он о персонале 1968-го в момент съемки – все женщины и мужчины подносили ко рту горлышки бутылок, все притворялись.

Больно.

С виду ущербно.

Он поднял голову (насколько сумел) и глянул на рисунок. Возможно, его сделал Рембо. «Мозги из головы» – может, это даже цитата из Арто. Хохочущий член, оказавшийся теперь прямо перед глазами, выглядел живее сучка между ног; в нем явно проступали глумливые черты, и Эд ощутил давнюю приниженность. Будто К. всего лишь фантом и смех никогда не был на его стороне. Будто он до сих пор сидел на дереве правды, посреди лесной гари, обугленной прогалины, четырнадцатилетний мальчишка, тихонько говорящий на ухо своему приятелю Хагену про «траханье» (губы Клаудии Кардинале и Хагена, говорящего: «Я просто тащусь», и тихий ответ Эда: «Да, так и хочется ее трахнуть», может, он тогда впервые произнес это слово, впервые заговорил с кем-то об этом), он произнес это теплое, мягкое, вероятно сленговое слово, тогда как «перепихнуться» и «чикаться» оставались непроизносимыми, по ту сторону, среди выражений непритворного, беспощадного мира, в котором все было, как говорили, по делу и до которого он, вероятно, никогда не дорастет.

Водопадный шум слива за спиной (бесстыдный, бесконечный) и обратный путь по коридору. Дверь Крузо, дверь кока Мике, дверь его соседа Кавалло, которого редко было слышно, почти никогда.

Эд осторожно открыл свою комнату. Движение воздуха и одновременно движение в комнате.

– Меня зовут Грит.

Запах «Палас-отеля». Он чуял влажность ее волос, и с влажными волосами она ощупью шагнула ему навстречу, протягивая руку, так, как научилась раз и навсегда. Эду пришлось отыскивать эту руку, а когда он ее нашел, она оказалась очень маленькой, меньше запаха Грит.

– Привет.

Грит очень тихо объяснила, что ляжет на полу, но Эд не позволил. Она была взволнованна, казалась испуганной и тотчас начала: