Рик владел мудростью, а Карола – математикой. Она все цены держала в голове. С пивом (0,56 марки), пшеничной (1,56 марки) или бочковой шипучкой (двадцать один пфенниг за стакан) все было просто, но буфетчица знала еще и цены каждого из несчетных вин, всех этих «Мурфатларов», «Котнари» и «Токаев», не говоря уже о чешских, польских и русских водках или шипучих винах, которые как раз вошли в моду и пользовались у посетителей огромной популярностью. «Умница она, вот и все», – говорил Рик.

Именно такой, как Карола, Эд представлял себе берлинскую штучку, – гордой, вызывающей, находчивой. У нее был белоснежный джинсовый костюм, который она иногда надевала даже на работу. В каждом ее движении сквозила энергия, и все в ней внушало уважение, в том числе рыжие волосы, во время работы она подкалывала их вверх, сооружая этакую башенку, угрожающе шатавшуюся при каждом шаге, но никогда не падавшую. Карола подсчитывала у Кромбаха в конторе дневную выручку, она же следила за уровнем задолженностей команды в буфете – никто другой не сумел бы.

Буфетная чета изначально отнеслась к Эду очень по-доброму, почти с любовью, вроде как по-родительски, во всяком случае в той манере, какой Эду недоставало. Рик выбрал его для винного погреба, он стал Риковым помощником, а не Рольф и не Рене. А Карола каждый день приносила ему в судомойню свежезаваренный чай и порой устраивала ему и Крузо ледяной массаж, прямо во время работы. Использовала льдинку как инструмент, вела ее длинным, плавным движением, будто резала жаркое. «Продолжай работать, малыш, считай, что меня здесь нет, поверь, только так по-настоящему расслабляешься».

Как и Кромбах, буфетная чета жила в одной из маленьких блочных построек, что окружали «Отшельник». Рик называл их – шале. Ни водопровода, ни туалета и очень тесно. «А что человеку надо?» – вопрошал Рик и начинал одну из своих буфетных речей. Обстоятельства на острове, дескать, делали человека добрее. «Словно кто-то растягивает время, Эд, чуть не до бесконечности».

Опыт показал Эду, что раскочегаренное К. желание оставит его нескоро, но внезапно все миновало. Потерпевшие крушение шептали в темноту свое имя, и уже секунду-другую спустя он его не помнил. Не помнил даже, называли они его вообще или нет. Часто он попросту погружался в сон, похожий на обморок, и необходимость спрашивать себя, как он вынесет присутствие того или иного тела в потемках, сама собой отпадала. Секрет заключался в том, чтобы просто спать.

Из этих дней сна Эд вынырнул совсем другим человеком. Он теперь полностью доверился распределителю Крузо, тогда как самого своего товарища почти не видел. Более того: в нем окрепла мысль, впервые смутно мелькнувшая в связи с потерпевшей крушение Грит, мысль, что все эти избранные ночлежники-нелегалы были посланцами Крузо, его заместителями, а стало быть, обеспечивали возможность находиться с ним рядом. Он мог слышать мысли Крузо, даже мелодию его слов. Вести, незадолго до полуночи пробиравшиеся к нему в комнату в облике потерпевших крушение, или утопии, принявшие вид потерпевших крушение, фантазировал Эд, можно чуять их запах, можно слушать их голоса, можно (теперь, когда его громогласная похоть наконец-то замолчала) учиться у них, когда они вытягивались подле него или прямо на полу либо еще долго стояли у двери, едва различимые в темноте, – сколько людей, столько темпераментов, думал Эд. Это он уже давно знал, хорошо знал. Тем не менее теперь гости казались ему другими, изменившимися, прежде всего без знаков крушения или усталости от жизни.

Когда они умолкали, он тихонько просил их продолжать, хотя бы еще немного, рассказать ему все, всю историю о великой свободе Крузо. Большинство понимали Эдову просьбу. Она походила на просьбу ребенка, которому перед сном хочется слушать и слушать сказку (историю любимого героя). Впрочем, кое-кто воспринимал это как испытание, последнюю проверку, своего рода вступительную плату за эту ночь, эту чудесную квартиру на береговой круче, последнее дело перед сном, которое в принципе едва ли могло удивить их после семинаров на пляже, после супа, омовения и часов в мануфактуре, изготовлявшей украшения.

Когда они начинали рассказывать, их жизнь (с ее бедами и конфликтами) уже как бы упразднялась неописуемым, по словам многих, воздействием острова, упразднялась шумом моря и его огромным, бесконечным движением, утренней свежестью воды и ветра, который никогда не переставал, задувал прямо сквозь глаза в голову и освобождал мысли. Снова и снова истории возвращались к панораме острова, открывающейся с возвышенности, к так называемой Большой панораме острова, которая своей непостижимой красотой открыла им глаза и призвала из глубин сознания начало воспоминаний, воспоминаний о самих себе. И действительно, зачастую речь шла о совершенно ребячливом желании прижать прямо к сердцу контур острова, раскинувшийся перед ними во всей своей уязвимости, – справа и слева море, а посредине хрупкая, нежная полоска суши…

Почти каждый из ночлежников-нелегалов говорил о том, как после долгого всматривания в туман, где таяла последняя, самая южная оконечность острова (по-настоящему ее было видно редко, в общем-то, считай, не видно никогда), он осознавал, сколь чуждой и ограниченной стала для него собственная жизнь до этого дня, совершенно скованной, и сколь заброшенным, отринутым, пристыженным выглядело здесь его бытие, похожее на забившегося в конуру меланхоличного пьяницу-пса, так прошептал один из темноты, пожалуй прибегнув к не слишком удачному образу. Но Эду хотелось слушать, слушать все, он чувствовал в потемках бесподобное тепло рассказа, чувствовал, как это тепло делалось общим, пока он слушал, не шевелясь. Чувствовал, насколько все они связаны друг с другом. И с какой легкостью стали доверенными лицами этого края, стародавними поверенными рока, который длился и будет длиться вечно, а все-таки словно приуготовлял некое обетование – когда в душе хватало страсти. Глубоко в роке таится обетование, думал Эд, с подобным парадоксом он сталкивался только при чтении иных стихов, значивших для него больше, чем все прочее на свете. Теперь он мог так думать, запасы молчали, ни тебе трамвая, ни фиговины, которую нужно резко потянуть. Вместо этого наплывы стыда, стыда и отвращения на широком фронте. Но в конце концов он и для этого слишком уставал.

Казалось, в самом деле невозможно подобрать для воздействия острова удачное сравнение, и многие заявляли, что для этого вообще нет слов. Можно разве только сказать, что в этом месте, у Большой панорамы, они вдруг снова начали ощущать засыпанные корни, как говорил Крузо, а к этому образу, словно к себе домой, стремятся все образы, «просто к себе домой», именно так высказался тот, что рассуждал о пьяном псе в конуре. Со своим горьким итогом он долго стоял возле двери, а потом улегся рядом с Эдом и тотчас канул в сон, меж тем как Эд еще прислушивался. К прибою и шуму сосен.

Истории ночных гостей были очень разными, порой даже причудливыми, и рассказ они вели по-разному, стоя или лежа, торопливо или в полусне, но Эд все равно непременно улавливал в них голос Крузо, идущий из темноты, отблеск его слов в словах потерпевших крушение и бесприютных, которые казались ему теперь чуть ли не целомудренными недотрогами, а иногда мнилось, будто Крузо шепчет прямо ему на ухо, будто ласкает его особенностями своей интонации, мягкими согласными, тягучестью…