бы, какое отношение имеет навоз к изящной словесности? Или что общего между этим неблаговонным предметом и Гегелем?

А вот послушайте. В 1839 году в России был неурожай. «Журнал министерства внутренних дел» писал:

«...скотоводство скудно; в навозе для удобрения полей такой недостаток, что пашни почти нигде не удобряются как бы следовало...»

Это был год неурожая почти катастрофического. Следующий год — тоже.

В некоторых местах крестьяне поднялись. Характеристика этих лет: «крепостное состояние — пороховой погреб под государством» — принадлежит не революционерам, а жандармам,— это цитата из официального отчета III Отделения канцелярии его величества, то есть тайной полиции.

Такова была действительность. Но если она такова, то как же можно с ней примиряться? Есть вопросы (некоторые называют их «проклятыми»), которые не ждут, пока человек их подымет, они сами встают перед человеком и хватают его за горло.

Вернувшиеся из Казанской губернии супруги Панаевы рассказывали, что крестьяне из засад убивают помещиков.

Супруги говорили, перебивая друг друга:

— Теперь помещики вооружаются. А выезжая в дорогу, переодеваются купцами, чтоб их не узнали... В имении графа Блудова постоянно дежурит сотня казаков!

Впрочем, молоденькая наивная Панаева не могла долго оставаться серьезной. Она со смехом рассказала об одной помещице, кстати ее родственнице, страшно ревнивой:

— Муж ее спал в биллиардной, просто на биллиарде.

— Но ведь твердо! — смеялся Белинский.

— А ему перину подкладывали. Нет, вы послушайте! Эта ревнивая дама тайно от мужа подсаживала на ночь под биллиард дворовую старуху — для слежки за мужем. А она ночью возьми да чихни. Помещик перепугался, подумал, что прокрался убийца из дворовых. Шуму было! Умора, правда?

Но Белинский был задумчив.

— Вот до чего дошло,— пробормотал он.

Узнав, что Панаев отпустил на волю всю свою

прислугу, Белинский просиял.

— За это, Иван Иванович,— сказал он с чувством,— вам отпустится много грехов. Признаюсь вам, всякий раз, как ваш мрачный Андрей отворял мне дверь, я опускал глаза, чтобы не видеть его озлобленного протестующего взгляда.

Только и разговоров по всему Петербургу что о мерзостях, ужасе и сраме крепостного права. А сверх того, оно было стране и просто невыгодно. Помещики, кто поумнее да похрабрее, посылали правительству письма, где доказывали, что крепостное хозяйство, барщина разорительны для сельского хозяйства.

Завернул как-то к Панаеву богатый рязанский помещик и винный откупщик славянофил Кошелев. Неожиданные речи услышали от него.

— А я,— сказал этот барин,— открыто написал и даже опубликовал свое мнение. Вот вы, литераторы, пренебрегаете «Земледельческой газетой». Может, даже не знаете, что таковая существует.

Он извлек из внутреннего кармана сюртука газету и внятным, хорошо от природы поставленным голосом принялся читать:

«Взглянем на барщинную работу. Придет крестьянин сколь возможно позже, осматривается и оглядывается сколь возможно чаще и дольше, а работает сколь возможно меньше,— ему не дело делать, а дань , убиты На господина работает он три дня и на. себя тоже три дня. В свои дни он обрабатывает земли' больше, справляет все домашние дела и еще имеет много свободного времени. Господские работы приводят надсмотрщика или в отчаяние, или в ярость. Наказываешь нехотя, но прибегаешь к этому средству как к единственно возможному, чтобы дело вперёд подвинуть...»

Белинский слушал с необыкновенным вниманием.

Кошелев продолжал:

«С этой работой сравните теперь работу у хорошего подрядчика. Здесь все горит; материалов не наготовишься; времени проработают они менее барщинского крестьянина; отдохнут они более его, но наделают они вдвое, втрое. Отчего? — Охота пуще неволи».

Кошелев остановился, чтобы передохнуть. Воспользовавшись этим, Белинский спросил:

— А там наверху эти ваши публикации, несомненно очень дельные, читали?

— Так вот ведь, Виссарион Григорьевич,— сказал Кошелев, отирая губы надушенным платком,— недавно правительство учредило особый секретный комитет для рассмотрения мер, связанных с облегчением положения крепостных крестьян.

Секретный!, Все втайне от народа!

— Чтобы не возбуждать страстей.

— А все равно,— махнул рукой Панаев,— по всей стране бродят разные слухи об освобождении крестьян.

— Это верно,— подтвердил Кошелев,— я слышал, что ко дню свадьбы его высочества наследника-цесаревича будет оглашён манифест об освобождении Крестьян.

— Ах, вы слышали? — воскликнул Белинский:

Он вскочил и зашагал по комнате. Разговор этот волновал его. В нем закипало возмущение.

— Вы только слышали,— Продолжал он;— а я твёрдо знаю: Уваров начисто запретил всём; органам печати даже упоминать о крепостном праве.

— Более того,— сказал Панаев - от одного лица— не хочу называть его,— приехавшего вчера из Москвы, я знаю о разговоре Уварова с Погодиным. Вот что сказал Уваров: «Вопрос о крепостном праве тесно связан с самодержавием. Это две Параллельных силы, кои развивались вместе. Нарушение крепостного права вызвало бы неудовольствие Дворянского сословия... Правительство не приобретёт ничего, освободив крестьян. Низший класс и теперь ему предан. Вот как выражался Уваров.

Панаев остановился, оглядел окружающих. Все молчали, видимо пораженные этик сообщением; Панаев, очень довольный, он любил производить впечатление,— продолжал:

— Могу к этому прибавить — знаю это от дядюшки, он ведь близок ко двору, что император недавно сказал: «Крепостное право — зло, но касаться его — гибель».

Кошелев развел руками:

— О дядюшке вашем, Владимире Ивановиче, я наслышан, Иван Иванович. И вы уж меня простите, но ведь он человек старого закала. А нынешнее поколение дворян, даже титулованные, люди просвещённые, и они держатся об этом предмете совсем других взглядов.

— Ну, кто, например?

— Да взять хотя бы князя Одоевского.

Панаев улыбнулся не без самодовольства,— никто не мог сравниться с ним в осведомленности.

— Пример не из удачных, Александр Иванович,— сказал он.— Мне Одоевский близок, и взгляды его я знаю. Знаете, что он сказал мне недавно? Понимаю, сказал князь, что в обществе нашем немало грязи, бесчинства и воровства. Но исток этого не в нынешнем устройстве русской жизни, а в ничтожной природе чиновничьего сословия. Гоголь, сказал Одоевский, прав в своем «Ревизоре». Главное, что нам недостает, это класс добросовестных и