Мальтусу нельзя отказать не только в проницательности, но и в прозорливости. Указывая, что благосостояние государств усиливается по мере увеличения численности среднего класса, он, как всегда, остается верным гуманистическим принципом и возлагает надежды на технический прогресс именно как важнейший фактор роста численности среднего класса: «При таком замещении низших классов средними [благодаря техническому прогрессу] всякий работник имел бы право надеяться на улучшение своего положения собственными силами и прилежанием. Трудолюбие и добродетель чаще получали бы вознаграждение. В громадной общественной лотерее оказалось бы больше выигрышей и меньше пустых билетов. Словом, общая сумма счастья, очевидно, возросла бы».

Вопреки распространенному заблуждению, сочинения Мальтуса проникнуты духом социального оптимизма, а отнюдь не предчувствием катастрофы. Верный принципам рационализма, он призывал современников смотреть правде в глаза, быть мужественными и упорно работать для достижения лучшего будущего: «Если бы картина прошлого давала мне право надеяться, что существенное улучшение общественного строя не только возможно, но хотя бы вероятно, то разрушение этих надежд, без сомнения, опечалило бы меня. Но если, напротив, опыт прошлого не позволяет мне рассчитывать на такое улучшение, то я без всякой печали взгляну на неразрывно связанное с нашей природой затруднение, с которым приходится вести постоянную борьбу, так как эта борьба возбуждает энергию человека, развивает его способности, закаляет душу, улучшает его во многих отношениях, словом, является в высшей степени пригодной для его испытания. Гораздо лучше установить такой взгляд на положение общества, чем уверять себя, что все бедствия легко могли бы быть устранены из нашей жизни, если бы испорченность людей, влияющих на общественные учреждения, не искажала всякие полезные начинания».

Как тут не вспомнить полемику А.В. Луначарского (1875–1933) и А.И. Введенского (1888–1946) относительно происхождения человека. Исчерпавший аргументы Введенский сказал, что он готов признать, что Луначарский произошел от обезьяны, но он, Введенский, произошел от Бога. Луначарский в ответ изъявил готовность признать, что он произошел от обезьяны, в то время как Введенский произошел от Бога, но отметил, что всякий, взглянувший на него, Луначарского, скажет: «Какой прогресс!», а взглянувший на Введенского – «Какое убожество!».

Более чем столетием раньше мысливший сходным образом сын Просвещения, сам священник и теолог, решительно сохранял преданность Разуму: «Если невежество есть благо, то нет надобности в просвещении. Но если оно, как в данном случае, опасно, если ложные воззрения на общественный порядок не только задерживают прогресс, но еще жестоко обманывают наши надежды, то мне кажется, что чувства и ожидания, внушаемые здравым взглядом на будущее, являются источником утешения и что люди, обладающие этим здравым взглядом, более счастливы и более участвуют в усовершенствовании и упрочении благосостояния общества, чем если бы они отвернулись от истины».

Социальный оптимизм, основанный на рационализме и мужественном приятии объективных реалий, сочетался у Мальтуса с тонкой методологической интуицией, поставившей его далеко впереди своего времени. Разве сейчас, когда интеллектуальный уровень в обществе снижается катастрофически, когда в социальных науках – засилье эмпиризма, а наиболее авторитетные социологи безо всякой дрожи в голосе говорят об исчерпании социологической теории, не имеет смысл послушать сказанное два столетия назад: «Нам прожужжали уши пустыми обвинениями против теорий и их авторов. Люди, ратующие против теорий, кичатся своей приверженностью к практике и опыту. Необходимо согласиться, что плохая теория – очень плохая вещь и что авторы таких теорий не только не приносят пользы, но нередко даже причиняют обществу вред. Тем не менее, крайние защитники практических методов не замечают, что сами попадают в ловушку, от которой стараются предостеречь других и большинство их может быть причислено к авторам самых зловредных теорий. Когда человек передает то, что он имел случай наблюдать, он тем самым увеличивает общую массу сведений и приносит пользу обществу. Но когда он делает общие выводы или строит теорию на основании ограниченного наблюдения над фактами, имевшими место на его ферме или в его мастерской, то он оказывается тем более опасным теоретиком, что опирается на наблюдение, так как в таких случаях часто упускается из виду, что разумная теория должна основываться на общих, а не на частных фактах»? Далеко ли мы ушли от воззрений Мальтуса и, главное, шли ли мы вперед?

Наконец, вопрос, который обязывает нас рассмотреть уважение к личности Мальтуса, – это вопрос о соотношении его воззрений на развитие общества и его веры. «Не входя здесь в излишние подробности, которые далеко отвлекли бы нас – пишет Мальтус, – мы можем установить на основании учения ап. Павла следующее общее правило христианской религии: супружество, если оно не противоречит более высоким обязанностям, заслуживает нашего одобрения, но если оно противоречит им, то достойно порицания. Правило это совершенно совпадает также с неоспоримыми требованиями самой высокой нравственности: «Чтобы познать разумом волю Божью, необходимо оценить значение поступка относительно всеобщего блага».

Далее Мальтус развивает эту мысль: «Я верю, что цель Творца заключается в том, чтобы земля была населена; но я думаю, что Он желает, чтобы она заселилась породой здоровой, добродетельной и счастливой, а не больной, порочной и несчастной, Если под предлогом повиновения велению плодиться и размножаться мы населим землю последней породой и таким образом добровольно подвергнемся всевозможным бедствиям, то лишимся права обвинять в несправедливости божественную заповедь и должны будем объяснять свои страдания безрассудным исполнением священного закона».

Чтобы понять, где истоки мировоззрения Мальтуса, необходимо вспомнить, что наука Нового времени не стала продолжением античной науки, хотя взяла у нее очень много. Она выросла из средневековой философской схоластики, когда на рубеже XVI и XVII вв. возникла исключительно плодотворная мысль о том, что Богом созданы не одна, а две книги – Священное писание и Природа. Родоначальник философии Нового времени Фрэнсис Бэкон (1561–1626), пламенный защитник эмпирического (опытного) метода познания, умерший от простуды, полученной при проведении опытов по замораживанию кур, писал о Боге: «И для того, чтобы мы не впадали в заблуждение, Он дал нам две книги: книгу Писания, в которой раскрывается воля божья, а затем книгу Природы, раскрывающую Его могущество. Из этих двух книг вторая является как бы ключом к первой, не только подготовляя наш разум к восприятию на основе общих законов мышления и речи истинного смысла писания, но и главным образом развивая дальше нашу веру, заставляя нас обратиться к серьезному размышлению о божественном всемогуществе, знаки которого четко запечатлены на камне его творений».

Следовательно, вторая книга также может и должна исследоваться рациональными, т. е. логическими методами, каковыми в этом случае следует считать эксперимент и интерпретацию его результатов, причем результаты эти должны описываться в форме математических формализмов. Возможность последнего основывалась не только на успехах математики, но и на непоколебимой вере в совершенство божьего замысла. Отсюда и знаменитое ньютоновское изречение о том, что книга природы написана на языке математики. При этом И. Ньютон (1643–1727) был глубоко религиозным человеком и трактовал пространство как чувствилище божье. Столь же религиозным был и Мальтус, скорее всего, видевший в своих научных изысканиях свой долг христианина.