между ними; высокая труба попыхивала угольным дымом. На двух мачтах было и парусное оснащение, но при встречном ветре его не использовали.

Кашеваров пригласил Пестеля на мостик. Они стояли плечом к плечу — седобородый поджарый моряк в черном сюртуке и черной фуражке с лакированным козырьком, круто нависшим над густыми бровями и толстым обветренным носом, и невысокий крепыш в серой шинели и треуголке, нервное лицо его чем-то неуловимо напоминало известного по портретам Наполеона Бонапарта.

Кашеваров курил трубку с прямым мундштуком, Пестель — тонкую сигариллу.

Молчали.

Капитан подошел к рулевому проверить курс по компасу, удовлетворенно кивнул и, похлопав матроса по плечу, вернулся к Пестелю.

– Мой старший сын Александр тоже готов был выйти на Сенатскую, — пыхнув ароматным дымком, негромко сказал он.

– Сколько ему? — спросил Пестель.

– Шестнадцать. В училище Штурманском учится. Я прошлым летом был в Петербурге по делам Компании, отговаривал его от этого безумства. Так ведь слушать не желал. «Я, говорит, свободы для народа хочу. Я против крепостного права!» А я ему: «Где ты на Аляске или в Калифорнии видел крепостных?» Он мне: «Ты сам был крепостным!» А я, и верно, был крепостным, аж до осьмнадцатого года, а теперь записан мещанином Курской губернии. Все никак не соберусь переписаться в нашу автономную провинцию. Жена моя, алеутка крещеная Александра Петровна, и детки младшие записаны гражданами Русама — так правитель наш, адмирал Гагемейстер, Русскую Америку прозывает. А я вот все не соберусь, — и Филипп Артамонович сокрушенно покачал головой.

Пестель слушал, не перебивая. Сигариллу он докурил, теперь просто стоял, крепко держась за железный поручень: морской болезнью, к счастью, не страдал, но мерная качка донимала. Да и басовитый ровный говор Кашеварова действовал завораживающе. Так, что хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать. Но не думать Пестель не умел — голова была в состоянии постоянной работы. Еще в годы учебы в Дрезденском университете его кумиром стал диктатор Наполеон, только-только возложивший на себя императорскую корону. Властитель Европы потому и возвысился до небес, что не позволял себе праздничать, и юный студент Пауль Бурхард, еще до того, как превратился в Павла Ивановича, офицера русской армии, следовал великому примеру. Недаром и в проекте «Русской правды» он был представлен как будущий диктатор.

Однако диктатор не состоялся, и, похоже, слава Богу, что не состоялся. Если все, что было сказано Бенкендорфом, правда, то, как был уверен Пестель, адепты этой самой «Правды» смогут доказать императору благотворность своих замыслов (исключая, разумеется, уничтожение царской фамилии; пускай остается империя — лишь бы процветали страна и народ).

– Давно построен этот пароход? — спросил Павел Иванович, когда пауза затянулась.

– «Святой Николай»? Да лет девять тому. А что? Думаете, устарел супротив винтовых? Это как посмотреть. С виду неуклюж, конечно, однако узлов-то дает поболе иного винтового. Первенец нашего нового флота! Даже повоевать успел, когда штатников с Гавайев выгоняли. И браконьерам перцу давал.

Говоря, капитан выбил из трубки пепел в железный коробок, привязанный к поручню, и снова зачерпнул ею табаку из расшитого кисета. Примял пахучую траву большим желтоватым пальцем, достал из кармана белых форменных брюк блестящую коробочку, откинул крышку — под ней оказались маленькое зубчатое колесико и нитяной язычок. Кашеваров прикрыл коробочку сбоку широкой ладонью, крутанул колесико, брызнули искры, и нитяной язычок вспыхнул бледно-желтым пламенем. (Фитиль, изумленно догадался Пестель.) Филипп Артамонович, пыхнув пару раз, прикурил и закрыл коробочку крышкой, погасив огонек.

– Позвольте? — Павел Иванович протянул руку.

Кашеваров взглянул с недоумением на него, на коробочку, и, поняв суть, улыбнулся:

– Вам удивительно? И то сказать — новинó! В России об ней мало кто знает, почитай, никто. Мы ж ее называем просто — зажигалка. Механики Черепановы мастерят. Вот, гляньте: тут кремешок зажат, колесико по нему чиркает, искру высекает, а искра фитиль поджигает. Здорово?!

– Здорово! — искренне похвалил Павел Иванович. — А что в коробочке? Масло?

– Не-а, — по-мальчишески весело мотнул головой капитан. — Это раньше горным маслом называли, а теперича — нефть! Белая нефть! Есть черная, та, что с подземли добывается, а это — белая. Какой-то ученый из Европы ее керасином называет. А у нас шуткуют: мол, не керасин это, а переиначенный герасин. — Заметив непонимание на лице собеседника, Филипп Артамонович заторопился пояснить: — Химик у нас самоучка, Герасим Дубинин, белую нефть из черной получает. Их, сказывают, три брата Дубинина… не припомню, как старшо́го и мало́го кличут, а середний — наш Герасим. Ну, нашенским-то он совсем недавно стал, его братовья сюда прислали — придумку свою тут приноравливать. Они, вишь, первыми догадались, как черную нефть в белую перегонять и перегонку свою на Кавказе поставили — там черную вроде как из колодцев черпают. А у нас на Аляске Антон Захарыч Козырев… слыхали про такого? Нет? Жаль! Отменного ума человек — все, что под землей, наскрозь видит. Так вот он нашел у нас цельные озера черной нефти — куда там Кавказу с его колодцами!

Пестель крутанул колесико — полетели искры, крутанул еще раз — загорелся огонек, но тут же был потушен порывом ветра.

– Гениально, — задумчиво сказал он. — Равноценно изобретению колеса. Всегда огонь в руке — и для костра походного, и для очага мирного, и для бомбы или гранаты. Кто это придумал, интересно?

– Кто придумал — не ведаю, — честно признался Кашеваров. — Может, сами Черепановы — они люди головастые. Вот на нашем «Святом Николае» паровая машина ими сработана. От рудников к заводам железные дороги они проложили — руду возить. Не сами, конечно, проложили — алеуты да колоши трудились, но по их чертежам. Паровозы опять же… Теперь вот…

– Паро… возы? — перебил Пестель. — Это что такое? Пар возят?

– Нет, что вы! — засмеялся капитан. — Это машины такие, паром двигаются и тележки за собой цугом тянут. По железным дорогам. А тележки есть грузовые, есть пассажирские. Да все скоро сами увидите.

Павел Иванович вспомнил, как их караван полтора месяца прорубался через дебри Охотского тракта, и поежился. Это что же получается? Дикая Аляска по железным дорогам катается, а Россия-матушка — все на лошадках да по рытвинам и ухабам? И тут наконец-то ему стал ясен смысл слов Бенкендорфа о проверке в провинциях революционных идей. Это же так просто! Эксперимент! Не ввергать всю огромную страну в хаос революционных преобразований, не подвергать народ страданиям перестройки — а страдания при этом неизбежны! — но спокойно, без риска больших потерь опробовать на ограниченной территории новые идеи, а потом все хорошее перенести в Россию. И стократно прав император, простив заговорщиков: зачем бессмысленно