Говорила она без умолку, мерным монотонным голосом. Если не прислушиваться, казалось, что дождь по подоконнику стучит. От ее голоса клонило в сон. Сусанна, чтоб не клевать носом, представляла лето, ледяной ручей, скачущего по стенам солнечного зайчика. Мечтала научиться спать с открытыми глазами. Но бабушке важно было находиться в центре всеобщего внимания, потому, переводя взгляд с одного собеседника на другого, она ревниво следила, чтобы ее слушали. Это была жалобная песнь о том, как трудно ей живется среди неблагодарных родственников, как они не ценят всего, что она для них сделала, как не повезло ей с невесткой, сыном, дочерями, но особенно – с покойным мужем, который приговорил ее к мучительному вдовьему одиночеству. Внукам она претензий не предъявляла, но изводила укорами, подозревая в нелюбви и в недостаточном почтении. Повзрослев, Сусанна узнала о бабушке много такого, о чем хотелось сразу же забыть. Будучи невероятно скандальной особой, та умудрилась испортить отношения со всеми близкими. Дома по любому поводу устраивала истерики, а потом демонстративно объявляла, что идет на чердак – вешаться. Дети облепляли ее гроздьями, но она упрямо поднималась на чердак, отцепляя от себя то одного, то другого ребенка, запиралась там и сидела часами, прислушиваясь к безутешному плачу, раздающемуся из-под двери. Сусанне хотелось биться головой о стену, когда она представляла распластанных на верхних ступеньках лестницы троих маленьких детей – своего отца и двух теток, обливающихся слезами и умоляющих бабушку не убивать себя. Мальчик со временем, раскусив мать, прекратил обращать внимание на ее выходки, а вот обе девочки навсегда остались заложницами ее чудовищного характера. Они выросли безвольными, глубоко израненными и болезненно привязанными к ней созданиями, никогда не помышляли о замужестве и всю жизнь преданно ей прислуживали, потакая малейшим капризам. Впрочем, даже своей покладистостью и преданностью они не смогли добиться ее благосклонного отношения и вынуждены были выслушивать бесконечный поток жалоб и упреков. С сыном у матери сложились крайне непростые отношения. Смекнув, что скандалами и шантажом его не подчинить, она избрала другую тактику: сетуя на свое слабое здоровье и бестолковость дочерей, взвалила на него всю заботу о хозяйстве. Первым делом она впрягла его в многолетнее бессмысленное строительство, требуя делать бесконечные пристройки к дому. Потом, жалуясь на нищету – а нищета была беспросветной, – заставила превратить все пространство вокруг дома в огород. Отныне сын вынужден был проводить свободное от работы в колхозе время на собственном хозяйстве. Отца он плохо помнил, тот умер от странной вялотекущей болезни, многие годы подтачивавшей его здоровье. Мать использовала факт его раннего ухода как дополнительный аргумент и не уставала напоминать сыну о том, что он единственный мужчина в семье и потому обязан нести ответственность за нее и своих сестер до конца жизни. Сын безропотно подчинялся, но свою линию гнуть не забывал. Когда, вопреки недовольству матери, он вознамерился жениться, она пригрозила, что отравит его жену крысиным ядом. Выйдя из себя, он погнал ее на чердак и запер там, заявив, что у нее два выхода – повеситься или же смириться с его решением. Спустя час, уступив слезным мольбам сестер, он ее оттуда выпустил. Присмиревшая мать, не поднимая на него глаз, заявила, что дает согласие на свадьбу. Но унижения она, конечно же, не забыла и всю свою злобу направила на молодую невестку, развязав против нее непримиримую войну. Будучи девушкой бессловесной, невестка терпела нападки свекрови, надеясь, что та, не встретивши сопротивления, со временем угомонится. Однако надеждам ее не суждено было сбыться – молчание оборачивалось дополнительным раздражителем, с каждым разом с еще большей силой распаляя свекровь. Слабые попытки дать отпор тоже терпели поражение – несколько раз грубо проехавшись по невестке, свекровь навсегда отбила у нее желание ввязываться в спор. Сусанне было четыре года, когда доведенная до крайнего отчаяния мать решилась на страшное. Купив у старьевщика бутыль жавелевой воды, которой отбеливали постельное белье, она, запершись в бане, выпила ее, чтобы свести счеты с жизнью. К счастью, ее сразу же вывернуло, но кислота успела обжечь пищевод. Выписавшись из больницы тяжелобольным человеком, она отказалась возвращаться к мужу, но тот уверил ее, что никто больше не посмеет ее обидеть. Обещав накопить денег на новое жилье и со временем съехать, он заколотил закут в торце дома и перебрался с женой туда, отгородившись тем самым от матери и разорвав с ней общение. Дети большую часть дня проводили с родителями, и только на ночь бабушка забирала их к себе – в крохотном закуте им негде было спать. На расспросы матери, после больницы не переступившей порог большого дома, Сусанна отвечала, что обращаются с ними хорошо и беспокоиться ей не о чем. Обращались с ними действительно хорошо: тетушки в племянниках души не чаяли. Будучи на все руки мастерицами, они обшивали-обвязывали Сусанну и ее брата, а по субботам пекли на дровяной печи сали[15] – любимое их лакомство. Если бы не бесконечный бубнеж бабушки и напряженные взаимоотношения взрослых, маленькая Сусанна, скорее всего, много позже стала бы догадываться, что с ее семьей что-то не так. Сравнивать ей было не с кем – дальше кривого отростка улицы ей выходить не разрешалось, с другими детьми она тоже не общалась – бабушка настояла, чтобы ее не отдавали в детский сад. А жизнь соседей, которую она наблюдала из-за забора, не особо отличалась от жизни их собственной семьи.

Репатрианты, брат и сестра, вернувшиеся из разрушенной войной Европы в советскую Армению с мечтой обрести на родине предков приют, оказались заложниками страшного времени, когда, вслед за задвинувшимся железным занавесом, каждого приезжего из-за границы стали приравнивать к предателю и врагу народа. Они вынуждены были перебраться из Еревана в глухую провинцию, чтобы, затерявшись там, уберечься от преследований, но от леденящего душу страха уберечься не смогли. Он и свел их с ума, заперев в стенах дома, ставшего для них одновременно и тюрьмой, и единственным местом, где они ощущали себя в безопасности. Выбирались они оттуда преимущественно по ночам, чтобы, порывшись на городской свалке, раздобыть что-нибудь из одежды или утвари. Иногда к ним заезжал старьевщик и выменивал одно барахло на другое, норовя оставить чего-нибудь из еды. Но они упорно отказывались, и он прекратил предлагать им съестное, догадавшись: они боятся, что их отравят. Кормились они с огорода, ухаживать за которым толком так и не научились. Жили не просто бедно, а в крайней, невообразимой, неопрятной нищете. После того как сестра попала в больницу с сильным кровотечением, праздные бабы стали распускать о них грязные слухи, от которых мужики раздраженно отмахивались. Но даже санитарка, уверявшая, что никакого выкидыша не было, не убедила баб в обратном. Дурной и тяжкий дух витал над домом отшельников, нагоняя тоску и отравляя воздух.

Сусанна в раннем детстве отчего-то завела привычку играть с этим домом в гляделки: взобравшись на подоконник, она наблюдала за ним в надежде, что он хоть малейшим движением – шевелением края засаленной шторки или скрипом двери – даст о себе знать. Но дом всегда переигрывал ее. В любое время суток, не считая бегающей по двору птицы, он выглядел совершенно необитаемым, и единственное, что в нем менялось, – это неумолимо ветшающий из года в год жалкий облик. Птицы, кстати, очень скоро не стало. Однажды, играя с домом в гляделки, Сусанна заметила, как бабушка, подойдя к забору соседей, кинула несколько горстей зерна в гущу кур. В тот же день они испустили дух. А бабушка, торжествуя, сбегала в санэпидстанцию и рассказала, что у соседей от какой-то неведомой болезни мрут куры и что нужно с этим что-то делать, иначе они перезаразят остальную птицу. Непонятно, что больше напугало отшельников – визит работников санэпидстанции или же взявшийся откуда-то мор, но они никогда больше не предпринимали попыток завести домашнюю птицу и перебивались скудным урожаем с собственного участка да раздобытыми в базарной мусорке подгнившими овощами-фруктами. Сусанна не осмелилась никому о случившемся рассказать, но именно с того дня и стала догадываться, что с бабушкой что-то не так. Попытку самоубийства матери она не запомнила, хотя должна была – ведь случилась она позже истории с отравлением кур. Необъяснимым образом забылся и переезд родителей в закут, но Сусанна отчетливо помнила, как помогала отцу собрать нехитрые пожитки матери в узелок. Она забыла, как измученную рвотой мать увозили в больницу, а вот картина, как она, прижимая к груди завернутую в газетный обрывок бутыль с жавелевой водой, направляется к бане, до сих пор стояла перед глазами. Сразу за переездом родителей в памяти Сусанны зиял огромный провал, вынырнув из которого, она обнаруживала себя в наполненной непонятными звуками кромешной ночи. Проснувшись, она повернулась на бок, прижалась щекой к ступне брата – он дернул ногой и захихикал сквозь сон, и прикрыла глаза. И сразу же их широко открыла, сообразив, что звуки ей не приснились. Вглядевшись в темноту, она различила силуэт бабушки. Та сидела на краю кровати и, мерно раскачиваясь, произносила страшные и гадкие слова. Обзывая свою невестку продажной тварью, гнилью, проституткой и сукой, она проклинала ее до седьмого колена, желая вечных страданий в геенне огненной. «Чтоб ты жрала яд целую бесконечность, чтоб он выжег тебе все кишки, чтоб мясо гнило прямо на тебе и отваливалось смердящими кусками, чтоб глаза твои выедали могильные черви, а кости твои обглодали бродячие собаки…» Сусанна бы закричала, чтобы заткнуть ее, но не смогла – вместо крика из горла вырвался придушенный хрип. Перепугавшись, что может навлечь на себя гнев, она затолкала край одеяла в рот и притихла. Бабушка умолкла и подалась вперед, напряженно прислушиваясь к тишине, потом продолжила с прерванного места свой монолог. Давясь горячими слезами, Сусанна неслышно заскулила. Ее пугали не проклятия бабушки, а то, с какой исступленностью и нескрываемым наслаждением та исторгала из себя этот чудовищный поток мерзостей, смакуя и будто бы упиваясь каждым словом. Во всем этом чудилась какая-то глубинная, неизъяснимая и отталкивающая потусторонняя сила. Казалось – в горле бабушки открылся портал в мир темных душ, и они, наконец-то высвободившись, выпархивали оттуда, наполняя пространство смрадным многозевным звучанием. Хотелось умереть, чтобы не знать и не видеть происходящего.