К гуманитарным дисциплинам Симон относился свысока: на его скоропалительный юношеский взгляд, они, в отличие от точных наук, строились на бездоказательных предположениях и вымысле, потому внятным образом (кроме бессмысленных эмоциональных всплесков) устройство мира объяснить не могли. Занятия литературой он терпел, сжав зубы, обществоведение откровенно игнорировал, историю же вовсе презирал, считая пристанищем шарлатанов и сказочников. Пока учительница, развесив карты средневековой Европы, рассказывала про Столетнюю войну или Крестовые походы, он отчаянно скучал и поминутно выглядывал в окно. Октябрь бережно прореживал зелень деревьев, пах фруктовой спелостью и ласковыми дождями, заигравшись, с шумом распахивал форточки и наполнял помещения соленым воздухом ущелья. Учиться было тягостно, а учиться нелюбимым предметам – тем паче. Симон упорно отводил взгляд от висящих на стене исторических карт, по которым водила указкой учительница, и, вытянув шею, наблюдал жизнь за окном. Если его приглашали к доске, он сразу же объявлял, что урока не учил. Каждый вызов к директору превращал в целое представление – долго, по-старчески вздыхая, вылезал из-за парты, плелся к выходу из класса, подволакивая ноги и корча уморительные гримасы. Его отчитывали, но двоек не ставили и выходки терпели – он был лучшим учеником по точным наукам и иногда даже заменял приболевших преподавателей начальных и средних классов.

Однажды, маясь на очередном занятии по истории, Симон увидел, как детвора загоняла в угол двора девочку. Внимание его привлекло не само событие – в конце концов, везде есть угнетатели и угнетаемые, учись обороняться, иначе затопчут, – а то, с какой безропотной приговоренностью та девочка шла на заклание. Она не реагировала на тычки и не прикрывалась руками, а когда кто-то из преследователей, широко размахнувшись, толкнул ее в плечо, она, хоть и видела его намерение, не сделала попытки увернуться. Казалось – если бы обидчик, не рассчитав направления удара, промахнулся бы и растянулся на земле, она бы первая кинулась его поднимать.

Он не заметил, как оказался во дворе. Когда настиг детей, они уже успели обступить девочку плотным кольцом и, вырвав из рук сумку, закинуть ее за забор. Безошибочно вычислив заводилу – кривозубого и ушастого, жутко веснушчатого мальчика, Симон подхватил его за шиворот, оторвал от земли и, тряхнув им, словно погремушкой – мальчик от неожиданности клацнул зубами и прикусил язык, – поставил на место.

– Н-н-н-н-ну-у-у? – надвинулся он на детвору, закатывая рукава рубашки. – Кто еще хочет обидеть мою сестру?

Заводила тоненько заскулил – от обиды и страха, и первый бросился наутек. Детвора припустила за ним. Остались только две девочки – та, которую обижали, и вторая, которая, метнувшись за вышвырнутой за забор сумкой, вернулась и вручила ее почему-то Симону.

– Отдай ей! – велел Симон.

Девочка протянула сумку Сусанне.

– Я ее не обижала, – выпалила она, смотря на Симона во все глаза.

– Она меня не обижала, – подтвердила Сусанна, – она говорила, чтобы меня оставили в покое. Но никто ее не слушал.

– Молодец, – лениво похвалил Симон вторую девочку и, моментально потеряв к обеим интерес, направился в школу.

Выросшей в затворничестве и привыкшей рассчитывать только на себя Сусанне сложно было представить, что кто-то посторонний может заступиться за нее. Никто и никогда не пытался ее защитить. Родители были замкнуты на себе, тетки бессловесны. Ошеломленная произошедшим, она поплелась домой, обещая себе после, когда разделается с уроками, подумать над тем, что случилось. Вторая девочка шла рядом, поддевая коленом громоздкий, с гнутыми углами и истрепанной ручкой, явно мужской портфель.

– Я и не знала, что у тебя такой взрослый брат, – полуспросила-полуутвердила она, пропуская Сусанну первой в школьные ворота.

– Он мне не брат. Он мне вообще никто.

Вторая девочка удивленно вздернула тоненькие брови, но сразу же махнула рукой – у нее были более важные темы для разговора.

– А это правда, что ваша соседка Безымянная ночами превращается в волка и съедает людей? – с опаской спросила она.

Сусанна фыркнула.

– Не говори глупостей!

Так они с Меланьей и подружились.

К шестнадцати годам в жизни Сусанны многое изменилось. Умерла старшая тетка – уснула и не проснулась. Младшая, выйдя из своей спальни и не дождавшись ее, заподозрила неладное и заглянула к сестре, а та давно уже не дышала. Сусанну поразила не внезапность произошедшего и даже не его необратимость. Ее ошеломила испачканная мочой и экскрементами постель старшей тетушки – удивительной чистюли и любительницы порядка. Смерть, вдоволь поглумившись над покойной, предстала перед живыми в той неприглядной откровенности, на которую способны, пожалуй, только умалишенные люди. Она оказалась омерзительнее всего, что Сусанна знала и наблюдала раньше.

Похороны прошли под моросящим ноябрьским дождем. Народу было совсем мало – несколько знакомых отца и родители Меланьи. Бабушка стояла в изголовье могильной ямы и, обхватив себя крест-накрест руками, раскачивалась в такт собственному монологу. Сусанна не прислушивалась – давно научилась пропускать ее слова мимо ушей. Она не отрывала взгляда от лица лежащей в гробу тетки, думая о том, до чего оно стало неузнаваемым. «Это точно она?» – будто прочитав ее мысли, прошептал ей на ухо брат. Она прижалась щекой к его плечу, вздохнула. За последний год он сильно вытянулся, обогнав ее в росте, раздался в плечах, охрип голосом. Он приобнял ее и, пытаясь утешить, неуклюже похлопал по спине. Она собиралась шепнуть ему, что все в порядке, но прикусила язык, заметив одинокий силуэт поодаль. Приглядевшись, она узнала дурочку Вардануш. Для ноября она была совсем легко одета – тонкое ситцевое платье, ботинки на босу ногу. Платье, намокнув от дождя, облепило ее худенькую фигуру, а платок, которым она неумело обвязала голову, поминутно сползал на лоб. Она терпеливо поправляла его, напряженно вглядываясь в даль, словно ожидая чьего-то появления. Сусанна проследила за ее взглядом, но никого не увидела.

Как только гроб коснулся дна ямы, бабушка завыла глухим утробным воем и вцепилась ногтями себе в лицо. Младшая тетушка, которая все это время поддерживала ее под локоть, попыталась отвести ее руки, но потерпела неудачу. И провожающие вынуждены были оторопело наблюдать, как старая безумная женщина, выкрикивая сквозь вой страшные проклятия, раздирает ногтями дряблую кожу лица. Могильщики, так и не дождавшись, что родные кинут на крышку гроба по горсти земли, принялись закапывать могилу. Сусанна отошла в сторону, чтобы не видеть бабушки – она знала ее лучше, чем кто-либо другой, потому воспринимала учиненное ею представление с брезгливым безразличием. Кроме нежно любимого брата и родителей Меланьи, относящихся к ней с искренней теплотой, не было в жиденькой толпе провожающих людей, которые вызывали бы у нее хоть каплю сочувствия или даже жалости. Все они: что мрачный и небритый, прикуривающий одну папиросу от другой отец, что полусогнутая и бледная мать, наконец-то сподобившаяся покинуть свой закут, что младшая тетушка – пожалуй, единственный более-менее вменяемый, но абсолютно безучастный к кому-либо, кроме собственной матери, человек – превратились для нее в совершенно чужих людей. Не сказать что Сусанна их не любила, но она не испытывала к ним никакой привязанности, и, умри кто-нибудь из них завтра, она бы не проронила и слезинки.