Угомонилась бабушка, лишь когда стали звонко перекликаться первые петухи. Но даже проваливаясь в сон, она продолжала шептать проклятия. Сусанна старалась не шевелиться. Каким-то звериным, свойственным только детям чутьем она уже догадалась, что приговорена выслушивать этот страшный монолог каждую ночь. Она не расскажет о нем матери с отцом, чтобы не расстраивать их. Она не расскажет маленькому брату, чтобы не пугать его. Она не расскажет теткам, чтобы те не предали ее. Все, что она может сделать, чтобы защитить свою семью, – это, не выдавая себя, дожидаться того часа, когда бабушка, наконец-то выговорившись, провалится в сон. Потому что, если Сусанна уснет раньше, бабушка, выпустив когти и разгладив черные крылья, полетит убивать ее родных. И начнет она, конечно, с ненавистной невестки. Сусанна в этом ни капельки не сомневалась.

Семья четырнадцатилетней Ананки – три брата, две сестры, мать с отцом, бабушки, прабабка и дед – не пережила тифа, эпидемия которого случилась в деревнях северо-восточной Армении летом 1937 года. Вынырнув из многодневного горячечного бреда, Ананка с огромным усилием разлепила глаза. Чудовищно хотелось пить, но дозваться до кого-либо она не смогла. Обессиленная, она снова впала в беспамятство. Вернул ее к жизни густой рой мух, облепивший лицо и руки. Тяжелый дух нечистот и гниющей плоти мгновенно проник в ноздри. С усилием перевернувшись на живот, она поползла, цепляясь прозрачными пальцами за края мебели. Ползла целую вечность, теряя сознание и чудом приходя в себя. Она ни о чем не думала и никого не оплакивала. Единственное, что ее беспокоило, – это тяжеленная входная дверь, которую нужно было как-то исхитриться открыть: ее в последнее время заклинивало, дед все обещал заняться, но не успел. Добравшись наконец до прихожей, Ананка какое-то время лежала, унимая сердцебиение. Дыхание вырывалось из груди стеклянными всхлипами, ранило горло. До отчаяния хотелось пить. Собравшись с силами, она толкнула дверь, однако та не поддалась. Тогда она попыталась приподняться на локте, чтобы навалиться на нее плечом, но потерпела неудачу. Смирившись с тем, что выбраться не удастся, она легла на порог, прижавшись лицом к щели под дверью, попыталась вдохнуть прохладный ночной воздух – но закашлялась и потеряла сознание.

Очнулась Ананка уже во дворе. Ее вынесли и положили на деревянную скамью, на которой, луща кукурузу или же штопая прохудившееся белье, любили проводить вечера женщины ее семьи. Шел дождь – ласковый, июньский, шелестел над ней листьями-сердечками тутовник. Она разинула рот, ловя крупные дождевые капли. Уронила руку, нащупала стебелек травы, с усилием выдернула его из земли, пожевала, но проглотить не смогла.

– Ананка-джан, очнулась? – склонился над ней смутно знакомый пожилой мужчина. Потребовалось несколько секунд, прежде чем она узнала в нем соседа. За время болезни тот сильно сдал и выглядел теперь почти стариком.

– Кто-нибудь… выжил? – прошептала она.

Он покачал головой.

– Только ты выжила, Ананка-джан. Из моих – младший сын. Ну и я.

Она прикрыла глаза.

– Хорошо.

Он нащупал ее пульс, покачал головой. Сложил вдоль тела тоненькие руки-веревочки. Лил теплый летний дождь, смывая с ее отощавшего тела следы болезни. Пока она спала, сосед с сыном вынесли из дома умерших, свалили в телегу, повезли на кладбище – всех похоронят потом в нескольких больших могилах. Соседа не станет через три года – уйдет от разрыва сердца. Сын не вернется с войны. Все, что останется Ананке, – четыре письма-треугольничка, в последнем из которых она обнаружит тоненькую проволоку, свернутую в колечко. «Жаль, что не успели пожениться до войны. Поцеловал бы хоть тебя». Ананка убрала письма в сундук, где хранила всякую дорогую сердцу мелочь, сбереженную после родных: четки деда, веретено прабабки, кулон матери, натянутую на пяльцы хлопковую салфеточку, на которой старшая сестра вышивала гроздь винограда… Она хранила письма до той поры, пока пустующий дом соседей не купили репатрианты. В тот день, когда они туда вселились, она вынесла письма во двор и сожгла, а свернутую в тоненькое колечко проволоку схоронила в огороде. К тому времени она совсем замкнулась в себе – если не считать редких походов к врачам, почти не покидала дома, не откликалась на свое имя, игнорировала расспросы, притворяясь, что не слышит. Кормилась с огорода, который, невзирая на ее безалаберное отношение, исправно приносил урожай. Плодоносил одичалый, непомерно разросшийся сад. Обвешивались крупными терпко-сладкими плодами айва и гранат. К концу осени она приволакивала мешок фруктов и грецких орехов соседям-отшельникам и оставляла под их забором. Они его забирали ночью – Ананка была единственной, у кого они что-то брали. Живущие в дальней деревне родственники иногда передавали с оказией мед и топленое масло. В благодарность она отсылала им воздушные, в причудливый узор, салфетки и скатерти, которые вязала простой швейной иглой. Постепенно люди перестали называть ее по имени, обходясь местоимением и опасливым кивком головы. Потом и вовсе принялись звать Безымянной. Недолгое время к ней ходил мужчина, но потом перестал, а на расспросы отвечал, что не готов жить с полоумной женщиной, которая моется в лучшем случае раз в год. С его уходом окончательно оборвалась связь Безымянной с внешним миром. Он и так был ей без особой надобности, а теперь и вовсе перестал существовать.

Однако словоохотливые, склонные к преувеличению бердские хозяйки не оставляли ее в покое. Они слагали легенды о клубах пыли и нагромождениях хлама в ее доме. Некоторые из них даже утверждали, что этот не прибираемый годами мусор приобрел разум и ведет теперь отдельное, не подчиняющееся законам миропорядка существование. Еще они не сомневались, что дом Безымянной заполнен голосами безутешных духов, которые и свели ее с ума. И, пожалуй, в этом они не ошибались. Безымянная не просто сошла с ума, она стала олицетворением безумия. Случилось это после того, как она родила. Крохотная слабенькая девочка прожила совсем недолго и к утру испустила дух. Безымянная обмыла ее и, завернув в косынку, заперла в сундуке, где хранила памятные вещи родных. Когда знакомый запах гниющей плоти заполнил дом, она вырыла яму в том конце огорода, где схоронила проволочное кольцо, и закопала там сундук со всем его содержимым. Единственное, что она себе оставила, – прабабкино веретено. Завернув в ветошь, она вынесла его той же ночью из дому, баюкала словно младенца и, напевая колыбельную, бесцельно бродила по спящему Берду. Вернулась под утро с пустыми руками, напрочь позабыв не только о том, где оставила веретено, но и о самом его существовании.

С того дня время остановилось, словно растворилось с последней выпавшей песчинкой песочных часов. Дом постепенно разрушался: сгнил и обвалился частокол, прохудилась крыша, рухнули перила веранды. Безымянная разобрала в гостиной пол и заколотила досками веранду, загородив путь дневному свету, сама же переселилась в прихожую, куда перетащила жестяную печь и кое-что из кухонной утвари. С годами одичалый сад подобрался вплотную к дому, а ветви деревьев, выдавив стекла годами не мытых окон, проникли внутрь, прорастая, словно вены, в мебель, потолок и стены. Карниз обвалившейся крыши облепили гнезда ласточек, в подвалах поселилось большое семейство крыс, на чердаке жили полчища летучих мышей. Дом отсырел, покрылся плесенью и пах, словно умирающий от тяжелого недуга человек, но Безымянную это совсем не беспокоило – она давно уже обитала в том измерении, где не существовало ни печали, ни сожалений.